Чехов. Жизнь «отдельного человека»

Итак, не получалось ни лечения, ни отдыха, ни работы. Для отдыха нужны деньги, для денег работа, для работы здоровье, для здоровья лечение и отдых. И деньги немалые. Не рубли, как семнадцать лет назад, в первые московские годы, в бытность семьи на Грачевке. Не две-три сотни в месяц, как в пору первых литературных заработков, на которые Чехов содержал «семейный клобок», перебиравшийся с одной квартиры на другую. Но тысячи…

Пусть не десятки тысяч, которые в Монте-Карло русские спускали за вечер. Всего несколько в год, но все-таки…

Невозможны были ни возврат к нищете полуподвальных помещений, к «благородной бедности» с ненавистными авансами, залогами то часов, то золотой монеты; ни к постоянным долгам предсахалинской поры и к большому долгу в мелиховские годы.

Дело не в реноме известного писателя. Не в «плебейской гордости», над которой он сам подшучивал. Но в ощущении свободы и покоя. Чехов много раз, по его выражению, «выскакивал» из денежной петли, из отчаянного безденежья. Он никогда не хотел богатства, отсюда его постоянные шутки над женитьбой на богатой, над возможным выигрышем. Он, судя по его письмам, по воспоминаниям и дневникам современников, боялся искушения скупостью, жадностью. Если у него появлялись лишние деньги, то они как-то быстро улетучивались.

Уходили на дружеское застолье, подарки, книги. Но более всего на очевидную и скрытую благотворительность. На нее он отдавал не из лишних, а из средств, необходимых на хозяйство, на текущие расходы. Не гасил основной долг банку, однако куда большую сумму уже истратил на строительство двух школ, колокольни и пожарного сарая в Мелихове. На плату за неимущих гимназистов, помощь погорельцам. На лекарства для крестьян, которых он лечил, на попечительство. В записной книжке Чехова есть шутливая запись: «Доброму человеку бывает стыдно даже перед собакой».

Было ли это проявлением его природной доброты, которой в это время уже злоупотребляли? Или это диктовала память о таганрогском отрочестве и московской юности? Или, может быть, такое самостоянье помогало в сочинительстве?

Здесь, в Ницце, Чехов продолжал уже привычную опеку. Опять хлопотал о журнале «Хирургия» (так теперь назывался журнал «Хирургическая летопись»). Вел переговоры с земляками, жившими во Франции, о помощи музею при Таганрогской городской библиотеке, хотя не очень на это рассчитывал. Когда Иорданов написал ему, что если попадет в Петербург, то «наберется храбрости» и «совершит нашествие» на известных и состоятельных уроженцев Таганрога, Чехов согласился, что хорошо бы «внушить им любовь к отечеству». Но сомневался, получится ли, особенно с богачами: «Например, Нотович — эта жирная, богатая скотина — мог бы сделать для Таганрога то, чего не в силах сделать ни я, ни Вы, так как у нас нет своей газеты („Новости и Биржевая газета“. — А. К.) и своего дома в Петербурге. Побывайте у певца Чернова, это добрый человек».

Помощь Чехова всегда была не «вообще», не мимолетна. Он отдавал свои деньги, а главное — свое время, свои силы. Оказывал внимание конкретному делу или человеку. В больших и длительных заботах (школы, библиотеки, приюты) и в том, что могло показаться странностью, мелочью. Например, просил знакомых присылать ему в Ниццу не заказные письма, а простые, так как посыльный приходил иногда несколько раз, чтобы застать Чехова и вручить ему письмо лично. Так же было в Мелихове, до открытия в Лопасне почтового отделения, когда сотский добирался из Серпухова.

Или, допустим, зная об увлечении филателией младшего брата Дроздовой, Чехов аккуратно снимал марки с писем, собирал и передавал для него. Русские газеты, присылаемые из дома и из Москвы, он отдавал по прочтении доктору В. Г. Вальтеру, земляку и коллеге. Отсюда, из Ниццы, Чехов написал в Таганрог брату Георгию и попросил поддержать дружеским вниманием Ольгу Шаврову. Она, вопреки «аристократке-maman», ушла на сцену, взяла сценическое имя Оленина и играла свой первый сезон в Таганроге. И таких «мелочей» (естественных, не напоказ) было немало.

В середине декабря 1897 года Чехов сел за рассказ, обещанный журналу «Cosmopolis». Ф. Д. Батюшков, редактор русского отдела, просил прислать «интернациональный рассказ» на сюжет из заграничной жизни. Чехов отказался: «Такой рассказ я могу написать только в России, по воспоминаниям. Я умею писать только по воспоминаниям и никогда не писал непосредственно с натуры. Мне нужно, чтобы память моя процедила сюжет и чтобы на ней, как на фильтре, осталось только то, что важно или типично».

Впечатления первого заграничного путешествия (1891), воспоминания о Венеции, Флоренции, Ницце всплыли в «Рассказе неизвестного человека» (1893), печальном и с какой-то интонацией, будто предвосхищавшей ниццкую зиму 1897/98 года. Воспоминания от второй заграничной поездки (1894) вплелись в рассказ «Ариадна» (1895): и не понравившаяся Чехову Аббация, с ее скучной, сытой, богатой курортной толпой, и описание отелей, с едой, похожей на ту, которую теперь подавали к столу в «Русском пансионе».