Чекист

Ольга Карповна принесла и поставила на угол стола тарелку с ломтиками колбасы и хлеба. Сложив на животе руки, встала у двери.

— Ну вот и спасибо, вот и согрелся маленечко. — С этими словами Яков Лукич осторожно двумя толстыми грязными пальцами взял с тарелки ломоть колбасы, глубоко пропихнул в узкую щелочку рта, обсосал пальцы, вытер о шинель. Повздыхал молча.

Процедура посещений Якова Лукича всегда была одна и та же. Варьировались лишь жалобы на погоду: то «всего размочило дождичком господним», то «с морозцу завернул, ажно желудок отморозил», то «спалил господь за грехи» или, наконец, если уж совсем не холодно, не жарко, не мокро, не сухо, так просто «поскольку проходя мимо».

Но никогда Яков Лукич не приходил без цели куда более высокой, чем две — три рюмки настойки. Поэтому обычно, налив ему вторую, Николай Федорович молча взглядывал на жену, та исчезала, а он доставал из старого кожаного бумажника трешницу и клал околоточному на колено.

Так и сейчас засаленная зелененькая легла на свое место. Яков Лукич, как всегда, удивился.

— Зачем это, Николай Федорович?

Но Николай Федорович в ответ, как и всегда, сощурил смеющиеся глаза, одним круговым движением разгладил усы и реденький клинышек бородки и сказал нечто вполне постороннее:

— Как супруга поживает, Яков Лукич?

На что Яков Лукич даже и не ответил, понимая это как разрешение главной проблемы: взять трешку. Ибо супругу его можно было каждый день отлично видеть и слышать на базаре, где она с толком пускала в оборот очередную зелененькую.

Он взял шапку, вздохнул и, поднимаясь, наконец словно невзначай буркнул:

— Не прощаюсь, Николай Федорович. Жди в гости пополуночи.

Когда Митя пришел из гимназии, уже все готовились к обыску. Отец в который раз закапывал в сарае старый заржавленный пистолет «монте-кристо», купленный им в тревожные дни пятого года. Взрослые сестры поспешно перерывали пачки писем, перевязанные цветными ленточками, носились по коридору, шептались, умолкая на полуслове при виде родителей или братьев. Мать тревожно следила за каждым, семенила следом, подбирая обрывки бумаги и складывая в печь.

В доме Медведевых за последние годы обыски бывали чуть ли не каждые три — четыре месяца. Ни разу ничего подозрительного не было найдено. Но обыски не прекращались. Митя однажды пристал к отцу, почему ни один дом по соседству так часто не обыскивают, как их. Отец только нахмурился и раздраженно огрызнулся:

— Жрать им нужно — трешницы собирают!..

И Митя понял: отец чего-то недосказал.

На всю жизнь запомнил Митя сухую фигурку околоточного с его испитым бледным лицом и узкой щелочкой рта. При обысках он всегда усердствовал больше других. Как-то явился Яков Лукич к одному бежицкому жителю, предупредил об обыске и получил свою трешку. А ночью, шаря в сенях, нашел нелегальную брошюру и тут же с торжеством представил ее жандармскому офицеру. Яков Лукич получил благодарность, а житель был арестован и осужден. Митя хорошо знал, каков Яков Лукич. Поэтому даже в животе у него похолодело, когда он увидел подготовку к обыску.

Пачка листовок лежала на чердаке за кадкой. Еще днем он мельком виделся с Петром и шепнул, что задание выполнит непременно. Поговорить обстоятельнее не удалось уроки были отменены, весь день готовились к встрече царя: строились, до хрипоты кричали «ура», без конца репетировали гимн и слушали длиннейшее наставление директора, что нужно надеть праздничную форму, вымыть шею, остричь ногти... Митя неотступно думал об одном: о пачке листовок и о страшном событии, которое произойдет завтра.

В общей суматохе он незаметно пробрался на чердак. Попытался вообразить себя на месте жандарма. Ну, конечно, кадка так и лезет в глаза! Он переложил листовки за стропила. Но тут же это место показалось ему наиболее подозрительным. Уж стропила-то жандарм непременно обшарит! Митя перепрятал листовки под балку перекрытия.

В коридоре его встретил настороженный взгляд брата.

— Ты зачем на чердак лазил?

— Так, на всякий случай, — отворачиваясь, бросил Митя. В первый раз он что-то утаил от Леши.

Вечером в домике Медведевых внешне все выглядело как обычно. Семья собралась в большой комнате, служившей столовой. Отец сидел за столом в своем пиджаке из чертовой кожи, выпрямившись, положив перед собой большие заскорузлые руки с искореженными ногтями. Он внимательно слушал Лешу, читавшего урок из хрестоматии. Обе старшие сестры на другом конце стола разложили шитье, орудовали иглами, поминутно перешептывались. Мать, сидя на табуретке у печи, вязала. Митя устроился в углу, пришивал пуговицы к своей куртке.

В семье было одиннадцать детей, и мать каждого научила заботиться о себе. Никому не разрешалось сидеть без дела. Чуть заметит мать бездельника, тотчас слышится ворчливый окрик:

— Ну-ка, барин, возьми лучше да заштопай на локте-то!

И только самой маленькой — курносой Кате — еще дозволялось носиться по комнатам за котенком или, прижавшись к материнским коленям, с раскрытым ртом слушать разговоры взрослых.