Челябинский драматический театр имени С.М. Цвиллинга

Коллектив, руководимый Н. Орловым, примерял разные формулы театральности, в каждой из них находя особую прелесть, извлекая радость из самой способности к многообразному существованию на подмостках. Полярные подчас модели сценического поведения при этом обживались вполне добротно, с основательностью, присущей русской традиции психологического театра, в которой воспитано подавляющее большинство артистов труппы. И одновременно обнаружилось, как не просто для конкретных ее носителей — актеров — сопрягать выработанную манеру игры, индивидуальные пристрастия с требованиями, предъявляемыми разнообразным драматургическим материалом, оригинальными режиссерскими решениями. Поэтому спектакли не лишены были своеобразного эстетического драматизма, ощутимого при всем единомыслии их создателей.

Это был драматизм художественного самоограничения и устремленности в сферы неизвестного, когда для достижения нового знания и умения необходимо поступиться нажитым прежде. А труппа Челябинского театра, бесспорно, обладает индивидуальностями, которые немало умеют и силой актерского дарования вполне способны сообщить театральную притягательность каждому своему появлению на подмостках. Свидетельство тому — «Беседы при ясной луне» В. Шукшина, которые режиссер В. Тюкин, следуя логике инсценировки В. Иванова, поставил как своеобразный дивертисмент, где почти у каждого ведущего артиста театра свой «номер». Спектакль (как и литературный материал, положенный в его основу) — это своеобразное обозрение, связанное некой «деревенской» атмосферой, «подводками» ведущего и общим почитанием памяти безвременно ушедшего замечательного писателя. На этих деревенских посиделках каждому надо рассказать свою историю, да так, чтобы недлинный монолог запомнился, чтобы не растворился в других голосах и песнях. Оттого-то артисты особенно не стесняют себя, не стремятся к сценической скромности: театральная стихия словно подзуживает солиста, и он с видимым наслаждением, легко, чуть ли не празднично, достигает концертного форте, при этом ни в коей мере не нарушая замысла режиссера, который, судя по всему, сознательно решил предоставить возможность актерам выявить вкус к бытовому комизму и продемонстрировать свои театральные возможности, что с увлечением они и сделали. Лишь В. Денисов — лицо от автора — оказался в положении не слишком выигрышном: на фоне сочного, с легким перебором, исполнительского юмора его лирические «связки» казались чисто функциональными, бесцветными.

«Беседы при ясной луне» обнаружили мастерство и хорошую форму артистов разных поколений: П. Кулешова, В. Коноплянского, В. Милосердова, Л. Варфоломеева, В. Чечеткина, Ю. Цапника, Н. Ларионова и других — их пристрастие к яркой бытовой детали, к тщательно проработанной острокомедийной характерности. Выполняя конкретные режиссерские задания, почти не нарушая правил игры и не впадая в дурновкусие, они наслаждались своим хорошим сценическим самочувствием, исполнительской свободой и потому без особого смущения отваживались на импровизации. Когда в первой же сцене спектакля в одном из прожекторов случайно лопнула лампа, Ю. Цапник — заикающийся руководитель сельского драматического коллектива — с артистичной непринужденностью обыграл техническую неполадку: он стал увещевать своих подопечных, чтобы те прекратили эффекты, а подопечные, и прежде всего Иван (Н. Ларионов), с веселым азартом подхватили эту никем не предусмотренную игру.

В рассказах В. Шукшина, то по-доброму юмористичных, то саркастически резких, незримо живет вера в высшую справедливость бытия, неизменная вера при всех странностях и безобразиях, которые может иной раз учудить человек. Конечная победа добра над злом для писателя есть непреложное, обязательное условие, которое позволяет ему воссоздать сколь угодно трагические картины жизни. Это острогуманистическое понимание природы людей и мира Шукшин как бы исподволь воплощает в конкретных подробностях человеческого существования, через которые передаются им категории возвышенные. Не морализируя, экономно расходуя сжатое пространство новеллы, он заражает читателя нравственным пафосом, рождающимся из простого, казалось, житейского повествования.

Этот важный мотив шукшинской прозы верно почувствовали артисты театра. Думаю, что он был близок им изначально — его как бы предполагала их исполнительская манера: пристрастие к детали, к достоверной фактуре жизненных проявлений.

Театр во всех своих спектаклях выбрал определенный аспект размышлений: все то, что происходит на сцене, соотносится с живым человеком, который и есть мера всех вещей. Право на такое соотношение здесь доказывается не в изощренных интеллектуальных спорах, не в тирадах, а всякий раз испытывается простейшей — и очень трудной! — органикой человеческих проявлений, нескрываемой первой, непосредственной реакцией на добро и зло. Оттого-то все шесть увиденных мною спектаклей внутренне связывают поэтичность, трепетное отношение к житейской прозе, к поразительному человеческому умению «обытовлять» любое свое героическое деяние.