Конечно, с точки зрения бессознательного текст может стать сознанием, а заодно и всем остальным существом его автора. Художники часто называют свои произведения детьми – так, собственно, говорил и Замятин; художественное творчество приравнивается к биологической репродукции. Примечательно, что в первой же записи Д-503 сравнивает свои ощущения от письма с тем, что испытывает беременная женщина, когда впервые слышит в себе пульс ребенка; «человечек» вскоре становится продолжением самого Д-503: «Это я и одновременно – не я» [140]. Он защищает рукопись от Хранителей как «мучительный – и может быть самый дорогой мне – кусок самого себя» [249]; позже он замышляет убийство Ю с использованием этого же документа – «всего меня» [276].
В произведениях Замятина есть ряд других автоэротических пассажей. В той же «Психологии творчества», одной из лекций о литературном мастерстве, которые он читал одновременно с работой над «Мы», Замятин сказал:
В 1930 году Замятин вспоминает сочинение одного из своих рассказов как пример «“искусственного оплодотворения”, когда сперматозоид дан творчеством другого художника (чаще мы – андрогины)». Далее он развивает эту аналогию, рассказывая, как поддерживал свою «беременность» с помощью «строгой диеты» из книг подходящего для его замысла содержания [Замятин 2003–2011,3:190–191]. В другой статье Замятин делит литературные произведения на «живые-мертвые» и «живые-живые»: последние не только ходят и говорят, но и постоянно задают «нелепые “детские” вопросы» [Там же: 176] совсем как люди. В предпоследней главе «Мы» Д-503 готов завершить рукопись, поставив «точку – так, как древние ставили крест над ямами, куда они сваливали мертвых» [292]. Но текст оживает на достаточно долгое время, чтобы Д-503 успел задуматься о границах Вселенной. Это требует гибкости от текста – а также от его автора и читателя.
Смятение, в которое повергает Д-503 его дневник, – это и наше смятение, поскольку, помимо рукописи героя и ассоциаций, которые она вызывает в нашем сознании, такой сущности, как Д-503, нет на свете. Конечно, его слова вовлекают нас в этот творческий процесс: ведь для того, чтобы прочитать роман, мы должны воссоздать его в своем сознании. Если книга в виде рукописи возвышает разум Д-503 до уровня похвального инакомыслия, то в виде романа она стимулирует аналогичный процесс внутри читателя, вместе с Д-503 создающего его мятежный мир.
В лекциях о литературном мастерстве Замятин рассказывает, как достичь такого сотворчества. В частности, можно обрывать фразы таким образом, чтобы читатель мог «с успехом» заканчивать их самостоятельно, – в «Мы» огромное количество подобных опущенных концовок. То же касается и более масштабных составляющих произведения, таких как сюжетные линии: Замятин отмечает, насколько часто в современной литературе опускается развязка, хотя едва ли читатель может легко угадать исход сражения между Мефи и Единым Государством, бушующего в конце романа. Еще один сходный прием – «ложный вывод»: как объясняет Замятин, автор подводит свою логическую конструкцию к выводу, но вывод делает «ложный». Вы «тем самым заставляете читателя с большей энергией сделать правильный вывод, запечатлеваете этот вывод в читателе как бы после некоторого спора, а такие выводы – всегда прочнее» [Замятин 2003–2011,5: 351–352]. Наблюдения Замятина применимы практически ко всем аспектам романа, особенно к неубедительному появлению Д-503 как абсолютно целостной личности. И. Чичери-Ронай рассматривает эти приемы как примеры «провокативной сатиры», которая побуждает или «соблазняет» читателя «вчитать» в текст компоненты, которые в нем прямо не проявляются, такие как эротизм, первобытность и другие страсти. Таким образом, Д-503 частично сотворен по образу и подобию самого читателя [Csicsery-Ronay 1988: 241].