Человеческие поступки

Помню, как на светлом песчаном холме несколько сот людей в черных одеждах шли за теми, кто нес гробы, и были они похожи на муравьев, ползущих друг за другом со своей ношей. Словно в тумане помню и твоих старших братьев, плачущих с плотно сжатыми губами. Твой отец, когда еще был жив, рассказывал, что я не плакала, как все, а только срывала траву, что росла у края газона, и глотала ее. Проглотив, присаживалась на корточки, чтобы стошнило, затем снова срывала пучок травы, жевала и глотала, чтобы снова стошнило. Но я ничего не помню. Хорошо помню лишь то, что происходило до прихода на могилу. Перед тем, как закрыли крышку гроба, я в последний раз смотрела на твое лицо, и было оно таким худым, таким бледным. Тогда я впервые заметила, что твоя кожа такая белая.

Потом твой второй брат сказал, что лицо так побелело, потому что после того, как в тебя попала пуля, из тебя вытекло слишком много крови. Потому и гроб оказался легким. И каким бы маленьким ты ни был, гроб не мог быть таким легким. И говоря это, сверкнул глазами, налитыми кровью.

– Я отомщу за убитого брата!

Как же я испугалась! И так ему ответила:

– Что ты такое говоришь, сынок? Как ты собираешься отомстить за брата, когда убило его государство? Если и с тобой что случится, тогда и я следом помру.

После этого прошло тридцать лет, и когда в день поминовения тебя и твоего отца я смотрю, как он тихо стоит, сжав губы, как-то неспокойно на душе делается. Ты погиб не по его вине, но почему он поседел раньше всех своих друзей, почему так рано согнулись его плечи? Как подумаю, что он до сих пор кому-то хочет отомстить, так душа опускается.

* * *

А вот твой первый старший брат, тот в Сеуле живет среди образованных людей, и все хорошо у него. Навещает меня вместе с женой два раза в месяц, иногда и один без ее ведома приезжает на денек, и в ресторане покормит, и денег на карманные расходы оставит. Такой уж он внимательный, да и сердечнее, чем твой второй брат, живущий недалеко от меня.

И твой отец, и первый брат, да и ты – все вы получили по наследству длинную талию и немного покатые плечи. У тебя точно такие же, как у первого брата, продолговатые глаза, и передние зубы у вас одинаково выступают.

И даже сейчас, когда он смешно обнажает широкие, как у зайца, два передних зуба, то выглядит как молодой парень, пусть вокруг глаз и морщины глубоко прорезались.

Ты родился, когда самому старшему было десять лет. Мальчуган уже тогда вел себя как девчонка, и так ему нравилось с тобой нянчиться, что как только уроки заканчивались, тут же мчался домой. Говорил, что ты, малыш, смеешься красиво, и осторожно, поддерживая за шею, брал тебя на руки и покачивал, пока ты не рассмеешься. А когда тебе исполнился годик, бывало, посажу тебя ему на спину, обвяжу одеяльцем, и он ходит по двору, поет тебе песенки, да совсем не в такт своим шагам. Кто же мог знать, что такой ласковый сынок, похожий на девчонку, поссорится со своим братом? Что вот уж двадцать с лишним лет они как чужие и поговорить друг с другом толком не могут, только бросят пару слов – и конец разговору.

Это случилось, когда мы вернулись с кладбища, похоронив твоего отца, и я собиралась готовиться к третьим поминкам, которые по традиции проводят на второй день после похорон. Ты, наверное, не знаешь, но эти поминки проводят у могилы, чтобы умиротворить дух усопшего после погребения. Так вот, я была на кухне, как вдруг из комнаты раздался звон, будто разбилось что, я и побежала посмотреть, что за шум, а там мои мальчики, мои уже большие мальчики – одному двадцать восемь, другому тридцать один – стоят, схватив друг друга за грудки, и пыхтят.

– Надо было взять Тонхо за руку и привести домой! Почему ты позволил ему находиться там несколько дней? Чем ты занимался все это время? Почему в последний день за ним пошла мама, одна?

– Да говорили мы ему, но разве он слушался? Он знал, что его могут убить, если останется, он все знал. И что я мог сделать?!

И твой второй брат завопил, и не поймешь, что говорит, голос как нечеловеческий был, и бросился на брата, и оба упали на пол. Что-то кричали, ну прям как звери ревели, а чего кричали, толком и не разобрала. Только и слышала:

– А что ты мог знать… сидя там, в Сеуле… Что ты вообще знаешь… Как ты можешь знать, что тут творилось тогда?

И вот так они катались по полу, кричали, а мне и в голову не пришло, что надо их успокоить, я просто взяла да вернулась на кухню. Ни о чем не хотела думать, и, как будто ничего не слыша, приготовила рыбу в кляре, нанизала на палочки мясо и овощи и пожарила на огне, суп сварила.

А сейчас я ничего не знаю.

Не скажи ты мне так убедительно тогда, в последний день, когда я пошла за тобой, что вечером придешь домой, может, и по-другому бы все сложилось. Я успокоилась, вернулась домой и говорю твоему отцу:

– Тонхо сказал, что в шесть часов закроет двери школы и придет домой. Он обещал, что мы вместе поужинаем.