«Адам Мадан» неоднократно предлагал финансово возместить «время, потраченное на профессиональные консультации», и он каждый раз отказывался, потому что не давал никаких
В ретроспективе та болтовня о мнимом предприятии не вызывала ничего, кроме смеха — как и собственные предположения.
Итак, «Адам Мадан» был «несчастнейшей личностью», вынужденной иметь дело с «толпой ярких индивидуалистов, которые даже Всепоглощающего Ничто не боятся», и спасали его только «знатоки управленческих дел да человеческих страстей», — формулировка Этельберту понравилась настолько, что он её, вернувшись домой, записал первой — а без них «пропал бы — ох, точно бы пропал». И очень ему было интересно, что же о подобном раскладе думает «сидящий напротив выдающийся специалист» — взгляд со стороны, мол, всему голова, да и просто хочется знать, какие существуют подходы.
Подходов существовало великое множество, и для выбора требовалась конкретика — и Этельберт тогда начал подозревать, что ему придётся расписаться в бессилии, так как у него сложилось настойчивое впечатление, что речь идёт о коллективе творческом: скорее всего, театральном или цирковом (на это намекало и описание, и сам рассказчик); а в данной сфере он специалистом, к сожалению, отнюдь не являлся.
«Адам Мадан» его опасения подтвердил, заявив в ответ на уточняющий вопрос, что да, цирк вполне можно взять — за точку отсчёта.
Его сильнейшество обладал по-настоящему удивительной способностью обманывать, говоря чистейшую правду.
Точнее поражала не столько она сама, — приём-то довольно стандартный: не солги ни одним словом незнающему контекст и позволь оперировать неизбежно ошибочными представлениями — сколько союз владения в совершенстве с безобидностью: при всём своём остром уме и колоссальном жизненном опыте, его сильнейшество был поклонником не издёвок и манипуляций, а невинных, не причиняющих никому вреда розыгрышей. Обычно он, заманив «жертву» в старательно расставленные сети и вдоволь полюбовавшись её растерянным лицом, почти сразу же снимал маску серьёзности и давал необходимые пояснения, однако иногда шутка затягивалась.
Года этак на три. При наличии стратегических планов.
Этельберт быстро распрощался бы с
Вот только «Адам Мадан» не особо-то хотел решать проблемы: он постоянно соскальзывал на абсолютно отвлечённые темы и вне коммерческого дискурса собеседником был — интереснейшим.
Он был уникальнейшим человеком с
Он не любил историю, потому что та «ещё хоть как-то» сохраняла события, но не личности: «как же тут не отчаяться, когда дела остаются — и то, заметьте, с погрешностью! — а сами деятели, источник всего, превращаются в набор невнятных, противоречащих друг другу интерпретаций». Не любил политику, потому что та являлась «пыткой для разума и духа»: «это игра, в которой ответственность огромна, а выигрыш невозможен в принципе — и ты рвёшь жилы, понимая, что этого не будет достаточно, и неминуемо ошибаешься, так как не пророк, и за твою ошибку платят тысячи и живи потом с этим… жуткая спираль страданий, в которой недовольны — все до единого». И ещё — множество магических специализаций скопом за «концентрацию на частностях, а не сути, но в нынешних реалиях деваться особо некуда, я понимаю».
Восхищало то, что ярая нелюбовь ничуть не мешала «Адаму Мадану» разбираться в объявленных виновными дисциплинах — наоборот, очень скоро выяснилось, что если он что-то осуждает, значит точно
Ярая нелюбовь также ничуть не мешала ему уважать историков и политиков за «высокую смелость в безнадёжной борьбе со временем», а магистров всевозможных магический отраслей — за «бесстрашное решение поселиться в доме, чей фундамент скрыт от глаз, ушей, пальцев и логики».