Человеческое и для людей (СИ)

Себастьян понятия не имел, что уж там и под каким именем войдёт в историю — мысленно, для удобства, он считал судьбу Каденвера решённой «Экстренным Совещанием Полуночников»; хотя, пожалуй, правильнее было бы говорить о «последнем обсуждении», потому что решена она была — задолго до. И итог подвело нелепое пустословие: «Всё плохо?» — «Всё плохо». — «Насколько плохо?» — «Крайне. Плохо». — «Что будем делать?» — «А что, есть варианты?», — и молчал тогда только Максимильян, причём явно чувствуя себя неуютно; и Себастьян, глядя на него, злорадствовал, стыдился этого, снова злорадствовал и снова искренне стыдился, потому как понимал, что лично Максимильян Тарьятти не был в чём-либо виноват и мелочность, учитывая масштаб стоящего на кону, идиотична и неуместна крайне.

Понимал, но поделать с собой ничего не мог. Так никуда и не делась одна… специфическая, извращённая, вызывающая ярость проблема.

Себастьян Краусс — боялся, боялся, боялся… — не выносил Приближённых.

И Герберт — менталист; то есть, по сути, профессиональный слушатель для людей, которым нужно крепко выматериться (спасибо несчастному и здесь сколько ни плати, всё, если уж по-честному, мало) — говорил ему: «Это нормально». А он в ответ орал: «Я был там всего пятьдесят четыре дня, и прошло уже двадцать (и двадцать пять, и тридцать, и сорок, и сорок восемь) лет; какое, нахуй, нормально?!» — и легче, естественно, становилось, вот только ничто не менялось.

Почему-то голова — сука, уёбина, блядь — даже спустя долгие годы отказывалась работать по-настоящему нормально.

Но хотя бы не болела — в отличие от ноги.

Себастьяну терпеливо напоминали, что не существует в мире обязанности любить, дружить и даже относиться с приязнью, следует лишь осознавать свою пристрастность и не позволять ей влиять на поведение и принимаемые решения: как, мол, всем известно с детства, «человек не властен над своими чувствами, однако может — и должен — контролировать свои действия». И магистр агрегатных преобразований Краусс сдержанно обменивался знаниями с представителями Оплотов на научных конференциях, а Хранитель Каденвера, по долгу и праву службы зная о Приближённости Максимильяна Тарьятти и Аделарда Гэрдье, поддерживал с теми корректные рабочие отношения, потому что был — несмотря ни на что, будь ты проклят, Стеван Кандич, будь ты проклят… — взрослым и здравомыслящим человеком, способным-контролировать-свои-действия; но на большее его, к сожалению, не хватало.

Не удавалось не радоваться их дискомфорту и не ощущать себя восемнадцатилетним мальчиком, который никуда и ни от кого не убежит.

Зато в силах выйти навстречу — в одиночестве, ведь агония — дело сугубо личное. И застыть, узнав «поседевшего», но, разумеется, не постаревшего Этельберта Хэйса.

И испытать всё тот же ставший чуть ли не родным стыд, только увеличенный тысячекратно.

А затем — панический ужас. Потому что происходившее стало личным буквально: первый из пришедших наверняка был на него — обоснованно — обижен, то есть имел — правомерное — желание отомстить; и извиняться — бесконечно поздно, и людей на Каденвере — тысячи, и возможности — теоретически безграничны…

Так Себастьян думал. И ему ожидаемо сообщили, что их сильнейшества в количестве всех шестнадцати штук, увы, очень недовольны; после чего со смертельно серьёзным лицом пообещали всё, что он собирался любой в отношении себя ценой выторговать: безопасность подопечных, поддержание структуры острова, продолжение функционирования Университета и соблюдение учебных и трудовых норм — пожалуйста-пожалуйста, не унижайся и даже не проси, мы предложим сами, только не делай. Глупостей.

И он смотрел вперёд и чуть вверх — как обычно, как сорок четыре года назад — и старательно проглатывал вопрос: «Кто ты и почему я должен тебе доверять?»

«Я ведь никогда тебя не знал, и тебя это не просто устраивало — ты для того приложил все усилия и прекращать явно не собирался; ты обманул меня в самом начале и молчал — потом, так с чего бы мне прислушиваться к тебе — теперь; ты лгал мне…

…а я сбежал, так тебя ни за что и не поблагодарив».

Он пытался и далеко не единожды, но его каждый раз прерывали замечанием, что делают именно и только то, что хотят, а значит благодарить не за что — и он умолкал мгновенно, послушно и с облегчением. Планируя, впрочем, выразить свою признательность за неисчислимое и ценнейшее всё, когда в его распоряжении появится нечто большее, чем неловкие и пустые слова; то есть когда-нибудь… позже.

«Позже» так и не наступило. Хотя он стал аж — но в сравнении, конечно, «всего лишь» — Хранителем Университета Каденвера.

У которого не было иного выбора, кроме как попробовать довериться; и сделать это оказалось… проще, чем виделось изначально, потому что одну вещь Себастьян всё же знал наверняка: Этельберт Хэйс был далёк от Стевана Кандича как Анкала — от Соланны.

И даже представить не выходило, что должно было случиться, чтобы он им стал.