Человеческое и для людей (СИ)

…и в тридцать четыре он, сам того не заметив, вышел из концертного зала прямо посреди выступления оркестра — исполнения сюиты «Раскол гор» Жерре Ивинески, которую он не слышал прежде, и это была она, она, она …

…рвать бумагу на мелкие клочья перед выражением разрушающего намерения…

…и в сорок он со злости осыпал пол обрывками черновиков с очевидно неверными расчётами, и, посмотрев вниз, резко осознал, как именно сорвался, и, сидя в одиночестве и безопасности в своём доме, испытал цепенящий ужас…

…и ещё десятки мелочей; они отказывались отступать в небытие вместе с тембром голоса: Себастьян готов был поспорить, что узнал бы Первого — Кандича, его звали Стеван Кандич — если бы услышал, как тот говорит.

Чисто теоретически. Стеван Кандич никогда никому ничего не скажет, потому что мёртв вот уже сорок восемь лет — и здесь память снова начинала играть в игры неуместные, но занимательные крайне.

Ждать спасения было неоткуда — Себастьян попытался организовать его сам. Затем он попробовал ещё раз и ещё один раз. А затем, как ядом, начал пропитываться мыслью, что умрёт здесь, а затем утратил надежду, а затем его неожиданно запихнули в подвал, а затем стены начали вибрировать, а что-то наверху — взрываться, лопаться, разбиваться, трескаться и хрустеть.

А затем в подвал ворвался ветер. И запах железа. И дым, и стон дерева, и жалобный скрежет камня, и пепел. И некто человекообразный.

Высокий «мужчина» со светящимися голубым глазами и венами, у которого из головы росли струи тумана, а в руках, не вредя друг другу, плескались огонь и лёд; и Себастьян отчётливо и ясно помнил, как увидел это, сильно хуже — как «мужчина» превратился в обычного сероглазого мужчину с длинными белыми волосами, и крайне плохо — что было потом. Кажется, его называли «мальчиком» и заверяли, что «желают помочь», а он пытался отползти — нелепо, дёргано, тщетно, подальше, хоть куда-нибудь…

Кажется. Он… действительно не помнил — и, скорее всего, к лучшему.

Скомкан и смутен был и Оплот Надежды: его лечили по мере возможностей и сил, а он в каждом лице высматривал Стевана Кандича и в каждой процедуре — продолжение экспериментов и в конце концов, спустя множество долгих одинаковых дней, решился спросить, а был ли прок.

Добился ли Стеван Кандич чего-нибудь стоящего.

И на него посмотрели сначала с недоумением, а потом с тошнотворной жалостью — и, заметно поколебавшись, ответили: нет. В долгосрочной перспективе выработанные концепции были неприменимы из-за неизбежного возникновения пагубных побочных эффектов, а в краткосрочной — дороги и неоправданно рискованны; и всё, и точка, и отделяющая черта, и обсуждать нечего, потому что не имеется никакого прорыва, а уж тем более — гениальной новизны.

И слова эти — парадоксально и как же болезненно предсказуемо — были сокрушительнее любых действий Стевана Кандича. Доломало Себастьяна тогда не уведомление «Сожалеем, но вы точно останетесь калекой навсегда» (догадаться самому было нетрудно, спасибо), а то, что абсолютно всё, через что он прошёл — точнее, всё, через что его протащили — было бессмысленно.

И туман загустел, окружение расплылось, а часы слиплись в единую вязкую массу без просвета и выхода: он… последовательно совершал какие-то действия (в основном бездумно выполнял указания целителей) и просто существовал, не имея возможности выйти из Оплота Надежды и желания — за пределы собственной головы. Ему не было в ней хорошо, — там господствовала пещерная темнота, и сыпался в подземное озеро прах родителей, и недовольно морщился Стеван Кандич — однако внешнее казалось внутренним умноженным и незнакомым, то есть пугающим сильнее в сотню, если не тысячу раз.

Конечно, со временем он оклемался бы и сам: рано или поздно ему пришлось бы собрать волю в кулак и жить дальше, потому что того потребовала бы, собственно, жизнь; но дело значительно ускорилось и облегчилось благодаря явившемуся из ниоткуда «старикану» (с низины восемнадцати лет казался он — таковым), который не задавал мучительных вопросов, очень много знал и отлично умел отвлекать и был доброжелателен, и умён, и великодушен, и чуток, и почему-то — рядом…

И насквозь. Лжив.

Создатели милосердные. Сорок четыре года. И приветы из прошлого — один другого хуже.