Человек дейтерия

Студийцы переглядывались и делали вид, что согласны, но все равно толком не понимали — похвала это или критика. И снова Альберт Игнатьевич уговаривал их знакомиться с настоящими художниками: Перовым, Ознобишиным, Серовым, Ярошенко, Поленовым и другими мэтрами.

— Сравнивайте! — вещал он. — Аполлинарий Васнецов писал совсем не так, как брат Виктор. И Шишкин не во всем одинаков. Сосновые и дубовые рощи у него такие, что хочется раздеться и войти в картину. А как хороша «Деревня»! А «На севере диком»! И как проигрывают картины, где Иван Иванович берется за излишнюю пикселизацию.

— В смысле, прорисовывание?

— Верно. Детали хороши там, где они нужны. Но любой туман, дымка, нечеткость порой дают больше простора для фантазий, чем самая отчетливая картинка. Словом, смотрите, любуйтесь, ищите свою ключевую тему. И никогда не беритесь за то, что модно. Крамской как-то упрекал Васнецова за любовь к сказкам. По его мнению, нарисовать чиновника-взяточника было бы куда выгоднее для кошелька художника.

— И что? — спрашивал кто-то из ребят.

— Ничего. Братья Васнецовы остались верны себе, за что им честь и хвала…

Ребята слушали и морщили лбы. Половина слов проходила мимо сознания, но что-то все-таки оседало в головушках. И именно в эти дни Гриша нарисовал башню — ту самую, что построили на школьном дворе. По мнению Степы, нарисовал здорово, хотя и обычной незамысловатой акварелью. Заснеженный корт, кусочек школы и снежное сказочное изваяние. Наверное, было в этом и что-то хулигански-революционное, — очень уж контрастно смотрелась белоснежная башня рядом с черной махиной школы…

Между прочим, ребячья постройка красовалась во дворе уже больше двух недель, и вся школа устраивала вокруг променады. Гриша как-то поведал об этом отцу, и хотя тот промолчал, но было видно, что новостью отец доволен. Тем более что за починенный распиловочный станок Гриша принес ему благодарственную записку. Отца приглашали на ближайшее родительское собрание, где грозились вручить грамоту. Не бог весть какая награда, но на учителей и школу отец больше не нападал. А вот Степу стал уважать еще больше. Тем более что друг Гриши окончательно добил его своей несовременной тягой к книгам. Быстро читать у Степы не получалось, — просто было некогда, и все же почти каждую неделю он брал у них что-нибудь новенькое, в короткий срок перечитав всех отцовских любимцев — от Быкова с Васильевым до Астафьева и Воробьева. Некоторые фамилии Гриша, к стыду своему, слышал впервые, но уже не округлял глаза, когда за ужином Степа принимался обсуждать с отцом язык тех или иных авторов, расспрашивая о каких-нибудь житейских мелочах убежавшего времени. Например, о том, как мостили чурками городские улицы, в какой форме посещали учебные заведения, как подбивали сапоги деревянными клиньями. Отец вольно откидывался на стуле и принимался рассказывать. Голос его при этом плавился точно масло на солнце, с рычащих обертонов перемещаясь в бархатный непривычный Гришкиному слуху диапазон. И на Степу он глядел совершенно по-новому. Наверное, это даже можно было именовать подобием дружбы, хотя поверить в дружбу «отцов и детей» Гришке представлялось невероятным. Кстати, мама внесла свою законную лепту, вызвавшись однажды починить Степе брюки, чем привела парня в полное смущение.

— У нас же есть швейная машинка, — пробовал объяснить он. — Еще «зингеровская», ручная. Но все осталось там — в деревне. А здесь приходится чинить на скорую руку…

К слову сказать, эту «скорую руку» Гриша сам наблюдал не так давно, поскольку свои лопнувшие брюки Степа зашивал у них дома — крупными стежками и прямо на себе. То есть тогда ему подумалось, что вышло классно — и быстро, и аккуратно, однако мама Степину работу напрочь забраковала. Загнав парня в ванную комнату, заставила переодеться и за машинкой скоренько провела ремонт реквизированных брюк.

Короче, родителей было не узнать: мама при Степе заметно оживлялась и пыталась всякий раз приготовить что-нибудь повкуснее, отец тоже светлел лицом и с удовольствием принимался выдавать одну историю за другой. Иногда из прочитанного, а чаще из собственной жизни.

Он даже в спальню к Гришке раз заглянул, чтобы что-то такое сказать. Важное и весомое. Но оригинального не получилось, и отец ограничился ворчливым напутствием:

— Держись этого парня. Двумя руками, — вздохнув, добавил: — Даже непонятно, что он в тебе, дураке, нашел…

На «дурака» Гриша не обиделся, слышал уже тысячу раз, а вот секрет, озадачивший отца, полагал, что знает. То есть, когда он думал, что знает, все и впрямь становилось на свои места.