Человек должен жить

Каша рылся в своем трехпудовом сундуке. Нашел время, идиот! И где он достал этот допотопный сундук из простой фанеры? Вскоре он вытащил сверток, завернутый в полотенце. Когда он развернул его, у Захарова глаза расширились, и он улыбнулся какой-то нечеловеческой улыбкой.

— Игорь!.. Ты… — Захаров грубо ругнулся. Бывает, и ругань звучит как высшая похвала.

На полотенце лежали, сверкая никелем, два скальпеля, четыре кровоостанавливающих пинцета, марлевые салфетки, бинты, ножницы, настойка йода в коричневом пузырьке с притертой пробкой. Прозрачная четвертушка спирта. Несомненно, это спирт, а не вода. Зачем бы он из Москвы тащил в чемодане воду? Я увидел на полотенце даже дренажную трубку.

Этот Каша ехал на практику, словно в Антарктиду. Тут же он вытащил из чемодана беленькую, вероятно прокипяченную, простыню.

Ну вот, теперь есть почти все, что требуется для операции. Нет лишь канюли, которая после разреза вставляется в трахею. Но после этого случая Каша, конечно, будет возить с собой и канюлю. И, наверно, не одну.

Захаров отшвырнул нож в сторону.

— Вот это да! Из окружения вывел.

— Игорь бесподобен! — сказал я.

— Начнем?

— Да! Конечно! — отозвался Каша.

— Николай, я все-таки считаю, что оперировать в таких условиях некультурно. Медицински неграмотно! Наверняка присоединится сепсис!

Захаров, прищурясь, посмотрел на меня.

— Пошел ты к черту! Нашел время рассуждать. Игорь! Сверни-ка из чего-нибудь валик, подложи под плечи Грише.

Мальчишка уже лежал на простыне. Теперь Каша выдернул из-под своего одеяла другую простыню и сделал так, как приказал Захаров.

Дверь приоткрылась, вошла женщина.

— Нельзя, мать, — сказал Захаров. — Прошу пока не входить.

Женщина вышла. Через дверь было слышно, как она плачет.

Захаров уже протер спиртом руки, скальпель и склонился над мальчишкой. Руки его — я это хорошо заметил — не дрожали, они были спокойны. Только на лице напряжение, неуверенность и страх. Нелегко было ему сделать небольшой разрез на шее мальчишки. Может быть, он никогда не делал такую операцию. Может быть, он вообще не делал операций. Я очень мало знал о Захарове. Как и он обо мне. Мне это нравилось.

По пальцам Захарова стекала кровь. Скальпелем он разрезал что-то в глубине раны — наверно, трахею. Вот он просунул туда дренажную трубку.

Вдруг мальчик кашлянул. Я вздрогнул, словно среди тишины прозвучал выстрел.

Каша держал голову мальчишки. Захаров вытирал марлей кровь.

Мальчишка начал дышать. Смерть отступила. Но дело не доведено до конца. Смерть еще здесь, в классе, она снова может сдавить горло мальчишки. В этих условиях нельзя довести операцию до желаемого конца. Другое дело — в больнице. В больнице и я взялся бы за эту операцию, которую вообще-то не должен делать студент четвертого курса. Даже не всякий дипломированный врач возьмется за нее.

— Чего стоишь, христосик? — крикнул Захаров. — Бубнил про «Скорую помощь» — так беги!

— Я сейчас… Сейчас!

На «Скорую помощь». Быстрей! Я пронесся по залу мимо плачущей женщины.

На улице круглые электрические фонари тускло светили сквозь листву лип и американских кленов. Белая с черными пятнами кошка прошмыгнула передо мной. Дрянь, а не кошка! Лишь бы карета «Скорой помощи» успела.

Проклятая дыра, а не город. Телефона-автомата поставить не могут. Пока добежишь, «Скорая помощь» будет не нужна.

Я был весь в поту. Майка прилипла. В жизни никогда так не бегал.

Завернул за угол. В поликлинике освещено лишь одно окно. Кто сегодня дежурит на «Скорой»? Машина возле забора. Я подбежал, кулаком забарабанил по стеклу кабины. Шофер поднял заспанное лицо, зевая, спросил:

— Чего стучишь? Белены объелся?

Я объяснил, в чем дело. Но он и не думал заводить мотор.

— Валяй к дежурному врачу, парень. Скажет — поеду.

Дежурил фтизиатр Рындин. Он внимательно выслушал меня, вытащил из бокового кармана пиджака блокнот, приготовился записывать. Посыпались вопросы. Я перебил его:

— Не буду отвечать! Прикажите дать машину! Если не дадите, я буду жаловаться Чуднову и выше. Человек погибает, а вы со своими блокнотами. Потом запишете!

— Какой вы кипяток, однако. Берите машину! — Рындин спрятал блокнот.

Через минуту я уже сидел в кабине.

— Скорей, скорей! — подгонял я шофера. Впрочем, его можно было и не подгонять. Когда он делал повороты, я крепко держался за сиденье. К Вадиму Павловичу попадать не хотелось.

Мы приехали через полторы минуты.

— Машина прибыла! — сказал я, войдя в класс.

Захаров взял мальчишку на руки. Каша поддерживал ноги. А мне за что подержаться?

— Игорь, потеснись! — сказал я и взял больного за левую ногу.

Женщина шла рядом с Захаровым.

— Доктор… доктор… Что же теперь?

Она куталась в большой серый платок.

Захаров молчал. Очевидно, не знал, что сказать. Собственно, еще и неизвестно, чем все это кончится.

— Все будет хорошо, мать. Верьте, что все будет хорошо. — Он старался придать своему голосу побольше уверенности.

Шумел мотор. Фары были включены.

— Садись в машину, мать, — сказал Захаров.

Каша помог женщине подняться в машину.

Я поддержал ее за локоть с другой стороны.