Человек и его тень

Но когда он произносил эту тираду, дядюшка Ши уже вернулся в свой домишко в углу спортплощадки и захлопнул дверь.

Перышко Чеснока собрался было объявить следующего выступающего, как вдруг из толпы около подмостков послышался негромкий, но хватающий за душу стон. Стонала старуха, то ли напуганная до потери сознания происходившими на ее глазах событиями, то ли не выдержавшая долгого пребывания на солнцепеке. Приглядевшись, я узнал ее. Это была не кто иная, как Цзинь Цивэнь. Ее поддерживала какая-то женщина, видимо, Цююнь, потому что в следовавшем за ними мужчине я определенно признал мастера Вана из угольной лавки.

Об этом «митинге критики и обличения» я больше рассказывать не стану. Дядюшке Ши очень повезло — Перышку Чеснока с его дружками было просто не до мести ему. Обстановка в школе становилась все более напряженной: то власть захватит одна группировка, то выступит против такой узурпации власти другая, то пришедшая к власти группировка расколется на две. Когда же в школу прибыла агитбригада рабочей группы, все группировки разом лишились всякой власти. Потом явилась вторая агитбригада рабочей группы, которая отвергла «главное направление» первой агитбригады. А тут вдруг и самого Перышка Чеснока разоблачили и вытащили на подмостки. Состав его преступления заключался в том, что он якобы был членом неведомой «контрреволюционной, заговорщической клики 16 мая».

Кульминацией же драматических перемен стал «митинг великодушия и строгости», созванный агитбригадой рабочей группы под лозунгом: «К признавшим вину подходить милосердно, а к упорствующим — строго». Поскольку Перышко Чеснока свою вину добросовестно признал, его за старые грехи решили не наказывать. Но исходя именно из его «разоблачений» и «данных», неопровержимо подтвержденных комиссией по особо важным делам, упорствующих решили привлечь к строгому наказанию немедленно. И пока я ломал голову, кого же все-таки приговорят к строгому наказанию, до моего слуха вдруг донесся окрик — приказ вытащить на подмостки меня. Оказалось — ха-ха! — что именно я и есть «глубоко затаившийся костяк клики 16 мая»!

6

Недаром говорится: «Чем меньше кумирня — тем крупнее изображения богов, чем мельче пруд — тем больше черепах». В ходе «чистки рядов» в нашей средней школе двадцать один учитель на себе испытал все ужасы разоблачений. После самокритики, которую мы писали на себя, публичной критики и обличений, которым мы подвергались, нас направили еще и на трудовое перевоспитание. Самой изнурительной работой оказалось корчевание. В переулке Бамбуковых листьев, рядом со школой, неизвестно зачем спилили пять белых акаций, и вот мне вместе с другими девятью «нечистями» приказали выкорчевать их глубоко сидевшие в земле корни. Напарником же моим назначили старика Гэ из проходной, уже упоминавшегося мною ранее.

Первый день на корчевке мы меж собой почти не разговаривали. И не потому, что опасались подслушивания, а потому, что не очень-то еще знали, кто из нас чем дышит. Старик Гэ был обвинен в принадлежности к «костяку реакционной даосской секты». Как он не знал, действительно ли я член мифической организации «16 мая», так и я не ведал, на самом ли деле у этого бывшего «женатого даоса» «чаша злодеяний переполнена». Но мы ж люди, общественные животные, поэтому не могли, работая рядом, долго делать вид, что не замечаем друг друга. На второй день во время передышки мы наконец не удержались и разговорились.

Я откровенно сказал Гэ:

— Назвать меня членом «организации 16 мая» — это же анекдот! Самая веская их улика против меня — что я когда-то написал письмо Сяо Хуа. Ходят слухи, Сяо Хуа теперь закулисный заправила организации «16 мая», наверно, поэтому я превратился в костяк этой организации. На самом деле в письме с начала до конца я рассуждал только о рифме и ритмике «Кантаты о Великом походе».

Тощий Гэ сидел передо мной на корточках. Его мокрая от пота морщинистая кожа вся была усеяна желтыми старческими пятнами. Он тяжело вздохнул и заговорил:

— В даосском храме монахом я начал служить сызмальства. Когда имущество храма растранжирили и наш божественный наставник протянул ноги, я с четырьмя братьями монахами стал ходить с отпеваниями по похоронам богатеев, провожал на кладбище покойников — так добывал толику денег на прокорм. Конечно, и льстить толстосумам приходилось, и унижаться перед ними, все так. И суеверия мы на пользу себе обращали. Но говорить, что я ненавижу новое общество и достоин поэтому тысячу раз умереть, с этим я не согласен.

Глядя друг на друга, мы чувствовали, что больше не нуждаемся ни во внутренней ревизии, ни во внешней проверке. Каждый из нас верил другому.