Человек и его тень

Он решительно отказался лететь самолетом или ехать мягким вагоном, решительно отказался, несмотря на то, что его секретарь заранее позвонил по междугородному телефону местным руководящим товарищам, чтобы они встретили его. Секретарь несколько раз пытался убедить его, намекая, что это не только детское, но и странное, бессмысленное, не вызывающее сочувствия упрямство. Секретарь даже проговорился: «У вас со здоровьем все в порядке?»

Своим молчанием он придавил секретаря. А сейчас поезд под звуки «Заздравной» сдвинулся с места. Все — секретарь, шофер и привычный черный ЗИМ остались позади. Паровоз загудел на чистой радостной ноте. Колеса застучали все сильнее, их звонкий перестук волновал и тревожил. Под «Заздравную» в исполнении Ли Гуанси, под слова «Друг, выпьем еще по одной», к которым примешивались торопливые вопросы проводницы: «А это чей багаж?» — Чжан Сыюань задремал, но чей-то ребенок слишком расшалился, и мать отшлепала его: Ли Гуанси и ребенок вступили в соревнование по вокалу. Чжан Сыюань открыл глаза, лучи солнца заливали купе. Ветер шевелил его седеющие волосы. Кто-то открыл окно. Чжан Сыюаню стало привольно и легко. Я вновь лишь мотылек?

«Предъявите билеты», — приказала проводница, протягивая руку. Форменная фуражка синего цвета, какую носят железнодорожники, молодое нетерпеливое лицо. Будь это мягкий вагон, она говорила бы другим тоном.

Красный нос, толстяк, любящий закладывать за воротник, этот толстяк, покачиваясь, уселся рядом с ним, сиденье, непривычное к такому весу, застонало. «Шутка ли, эта сотня килограмм», — по выговору толстяк был откуда-то с востока Шаньдунского полуострова, от его дыхания несло острым запахом молодого лука… А в мягком вагоне…

В мягком было бы значительно удобнее. Это верно. Но мысль промелькнула и исчезла. Солнечный свет ослеплял его. Он был рад, что едет в этом вагоне. Радовался насупленному сердитому лицу проводницы, эх, опять она оступилась, вот невезение! Он радовался солдатам, забравшимся на средние и верхние полки, солдаты заснули, как только тронулся поезд, сладок сон в молодости! Он радовался командирам, сидящим напротив него и курящим дешевые сигареты, он чуть не задохнулся в дыму, пробовал разгонять, ничего не помогало. Стоит ли так мрачно глядеть и на этих курильщиков, и на пьяного? Ведь для них ровным счетом ничего не значит, что он вытащил себя из какой-то канцелярии. Ехала мать с ребенком, ребенок бегал по вагону, он даже разыграл какую-то сценку перед чужим «дядей». Если есть дети, значит, жизнь идет своим нормальным ходом. Дун Дун говорил, что люди отделены друг от друга стеной, но они могут и любить друг друга, и чувствовать свою связь друг с другом.

Да, с 1975 года, когда его восстановили на прежней работе, теперь прошло больше четырех лет. Первый из них был годом тягостным, полным страха и сомнений, годом разрушения и отрицания, второй — годом неуемной радости и неуемных слез, на каждом углу ликовали и плакали; годами оцепенения, непрерывных смут, прозрения и решимости пробиться к будущему были эти два года. Оглядываясь на прошлое, он не мог не удивляться быстроте и размаху происшедших изменений. Перед ним была действительность, которую разрушили и которая оживала; он от нетерпения готов был испепелить тех, кто жил равнодушно и по старинке. Он был очень занят. У него было мало возможностей встречаться с теми простыми людьми, которые ехали в жестком вагоне. Если он даже и спускался вниз, к народу, то и тогда между его положением и положением всех остальных была существенная разница. Но он не мог вернуться в деревню в роли начальника, он уже не мог сначала распорядиться, а потом подумать о последствиях, он не мог величественно и горделиво появиться перед Дун Дуном и Цю Вэнь. Если бы он так сделал, он был бы обманщиком, он своими руками отсек бы себя от Дун Дуна и Цю Вэнь. Он не мог, не хотел, не решался, не должен был вновь возвращаться в деревню как-либо иначе, чем простые люди.

Если посмотреть внимательнее, то и в жестком вагоне не все оказывались в равном положении. Многие сидели на своих местах. И просидели все семьдесят с небольшим часов, которые шел поезд от начальной до конечной станции. Китаец нетребователен, приноравливается ко всему, по долготерпению ему действительно нет в мире равных. Но почему же даже в жестком вагоне так много людей, которым негде сесть? Тридцать лет прошло, и тебе не стыдно за это? А ведь ради этого разве ты не работаешь, как вол? Взгляни, как на каждой станции тащат на плечах корзины, несут на спине узлы, поддерживают пожилых, ведут за руку детей, сходит и садится на поезд простой люд!