Человек и песня

Еще была у нас в этот раз с Алексеем Митрофановичем беседа о ветрах и их названиях: «Преже у стариков на окни, которо глядит на морё, компас был ножицком вырезан. Баско-хорошо розкрашоной красками. Вси стороны света, вси ветры вырезаны-написаны. Часов-тих прежь не было. Прежни люди знали, що ежли, к примеру, влетку на знак «Лето»[69] сонцё гледит — так и знай: полдень, двенадцать часов дня. На знак «Шелоник»[70] сонцё передвинулось — три цаса дня. На «Запад» — шесть цасов вецера (это всё влетку, зимой — иначе). На «Побережник» сонцё глядит — три цаса утра (летом же). На «Север» — то двенадцать цасов ноци. «Полуношник»[71] — то девять цасов вецера летом, «В’сток»[72] — то шесть утра летом, «Обедник»[73]—девять цасов утра летом. Летом-то сонцё у нас не заходит. А зимой как-то время узнавали по Большой Медведице (сонцё-то коротко время ходит зимой)...

Ветры примецали каки дуют, знали уж прежны люди, цего ожидать. К примеру, Шелоник «голодным ветром» зовут (он тянет со стороны Кандалакши). Как потянет — никака тут уж рыба в сети не запоходит. Пословиця: «Шелоник задул — вытягивай лодку, суши снасти». А «Север» — тот рыбный ветер. На Мурманськом берегу он с моря тянет, дак его «Моряной» зовут, а у нас — «Север». «Обедник» — тот ветер долго не живет. С им тоже много рыбы не наловишь. Со «В’стоков» и с «Обедников» все больше дожди прибегают. С «Побережника»[74] дожди живут мало. «В’сток-ветер живет широк»,— говорили старики. Оногды[75] «В’сток» дожди несет. «Запад», — говорили, любит жонку: вноци, видишь, не падат, не тянёт, нет ёго»...

Четыре оленя и собака — еще далеко не коллекция терских козуль... И как-то зимней экспедицией в славной Варзуге (о ней речь впереди) стала я просить Христину Николаевну Рогозину излепить мне козули. На нее варзужане указали как на мастерицу этого дела. Христина Николаевна отнеслась к моему заказу совершенно серьезно: «Козули-ти можно изладить. Почему нет? Только уж муки надо настоящой, аржаной, самой грубой, ежли даст тебе наш пекарь. Да, поди, не даст, дак...» Но пекарь тоже отнёсся к этому делу серьезно и ржаной муки дал. И вот я сижу в горнице столетнего двухэтажного, с «вышкой»[76] дома Христины Николаевны и с волнением слежу, как рождаются козули в ее пальцах — негнущихся, натруженных, похожих на узловатые корни. Сначала кусочек теста, еще не приняв определенной формы, как будто на глазах одушевляется, становится теплой плотью. Большие серо-синие глаза Христины Николаевны — совсем молодые на добром, морщинистом и чуть одутловатом лице («сердце да астма замучили, дак...») по-особому светятся, как у женщин, обиходящих телят, ягнят, козлят, дитяшей домашней скотинки. Руки работают споро и ласково. Кажется, сами по себе появляются немного неуклюжий крепкий торс животного, четыре ноги, голова. Работа идет поэтапно, как в профессиональном творчестве: крупный, средний планы и, наконец, проработка деталей. «Вот мы тебе ножки... ножки изладим. Рожки... глазы наметим. Пущай глядит — не слепому ведь жити... Кто родилсе? Не знашь? Ан-лось, лось, голубеюшка!»

Конь с всадником, лось, бык, корова, тур-баран — златы рога (и это сохранилось в памяти народной, хотя туров давно уже нет), турица златорогая — все эти изображения некогда символизировали солнечное божество древних славян. Мне удалось сфотографировать достаточно подробно процесс лепки лося. С оригинальным искусством Христины Николаевны познакомились тысячи зрителей: выполненные ею козули экспонировались в Москве на I Всесоюзной выставке народного творчества.

* * *

А пока пекутся козули в печах у оленицких хозяек, ведут меня к уютному дому Марии Павловны Кожиной: «Запиши нашу «ленинградку». Таково цюдно-удивленно поет, не по-нашему... Быват, уж скоро сорок годов живет тутотка взамужом, а по-нашему не запела. Да и мы по-ейному не споем». С этим явлением я потом не раз встречусь в своей собирательской работе: живя «на чужбине», человек сохраняет песни, обычаи, нравы своей родины и не перенимает чужие. А местный народ не перенимает у «чужаков» их искусство, отдавая ему дань уважения с легким оттенком необидного насмешливого удивления... Чудо, как пела Мария Павловна, застенчивая, скромная женщина с тонкими чертами светлого лица, как будто изваянными скульптором. Она и пела как-то особенно: почти не открывая рта, совсем незаметно шевеля губами, а лицо никак не реагировало мимикой на пение. Голос у Марии Павловны невероятно высокий, чистый, звонкий, «поставленный», напоминающий по тембру голос А. Неждановой. Конечно, я сразу же спрашиваю у Марии Павловны, ее ли это личное свойство (и талант) — петь именно так, или так принято было петь в ее деревне. И получаю ответ: «Девушки да жонки пели высоко у нас в деревни, как жаворонки»... (Мария Павловна не только поет, но и говорит совсем по-иному, не так как здесь, более «литературно».)