Человек и песня

Как на матушке, да на Неве-реке[87]

,На Васильевськом (ы) славном острове[88].
На Васильевськом (ы), на славном острове,
Штой у пристани корабельныя.
Штой у пристани да корабельныя, да,
Молодой матрос корабли снастил
О двенадцати да тонких парусов,
А тонких-белыих, да полотняныих...
Из высокаго нова терема,
Из окошечка да из косящата
Глядит девица — душа красная.
Поглядев, она да пошла на берег,
На Неву-реку воды черпати.
Почерпнув, ведро она поставила,
А поставила — призадумалася,
Призадумалася, слово молвила:
«Ах, ты душочка, молодой матрос!
Ты чего ж рано корабли снастишь
О двенадцати да тонких парусов,
Тонких, белыих, да полотняныих?»
«Ах, ты душочка, красна девица?»
Не своёй волёй я корабли снащу,
По приказу я государёву,
По указу я да адмиралову».
И, подняв ведро, ко двору пошла...
Из-под камешка да из-под серого,
Из-под кустышка, куста ракитова
Не огонь горит, не смола кипит,
А то бьется сердцо молодецкоё
Не по батюшке, не по матушке,
А по душечке, по красной девице:
Пришла весточка, что больна лёжит.
А за весточкой — да скора грамотка:
Красна девица уж скончалася.
Вот я пойду-схожу на конюшной двор,
Я возьму себе коня доброго,
Уж поеду я к церкви божией,
Привяжу коня к колоколёнке,
Сам ударюся о сыру землю:
«Расступися ты, да мать-сыра земля!
Расколися ты, гробова доска!
Выйди ты ко мне, красна девица,
Ты простися со мной, с добрым молодцом».

Вот сколь не долга-та песня, прямо настояща старина...»

Несколько дней записывали мы от Григория Ефимовича. На наши вопросы о куклах-паньях ответил подробно, но показать ему тоже нечего. Собираемся улететь. Погоды тихие, спокойные, жарко-солнечные. Но синоптики, по выражению здешних старушек, «не дают добра» крошечному самолетику на вылет (им, синоптикам, конечно, виднее, что там делается в горах, по дороге к Мурманску). И вдруг вбегают ребятишки с утра: «Тетя Юлья! Тетя Юлья! Ходйте! Дедушко Ефим вам панью делат...» Бежим с Ириной со всех ног к дому Ефима Григорьевича. («Неужели, неужели все так глубоко и верно он понимает, что среди нелегких мужицких — да и стариковских! — забот нашел время для такого, как кажется обычно крестьянам, несерьёзного дела, как любопытствующим приезжим панью сделать?» — спрашиваю себя на бегу...)

Пахнущая березовым листом изба полна детворы. Мы опоздали к началу... Горящие ребячьи глаза. Никакой суеты, шума. Молчание, прерываемое еле слышным шепотом: «Гли-ко! Голова... Голова тут, поди, будет».— «Валь, а Вальк! А ноги у ей где?..» — «Робяты! Интересно, мужик будёт или жонка?» На табурете восседает торжественный Ефим Григорьевич с небольшой березовой чурочкой в одной руке и с охотничьим ножом в другой. По комнате неспешно и неслышно ходит его жена, споро поднося гусиные перья, кисточки, краску, олифу и устанавливая все это на табурете перед мужем. Царит чувство горячей заинтересованности, серьезности и — без преувеличения — вдохновения. Прозрачные пахучие стружки, кудрявясь, из-под ножа с шелестом слетают на пол, как бы постепенно обнажая тайну фигурки, до времени скрытой в чурочке. Уже в том, как уверенно и красиво работают большие и умные руки Ефима Григорьевича, как ловко, осторожно и бережно двигались пальцы, будто очищая фигурку от ненужных оболочек, было нечто от торжественности ритуала, священнодействия.