Человек и песня

Вечером иду к Платониде Ивановне Дворниковой. Единодушно все указывали на нее как на знатока-песенницу, запевалу. Она не удивляется моему приходу: словно ждала и дождалась наконец. Совсем небольшого роста, незаживна («не толста, худенька, дак...»), лицо чистое, большие серые глаза грустят... В доме жарко: у младшей дочери Платониды Ивановны родился маленький. Нестарой, еще работающей в колхозе бабушке некогда: надо везде поспеть. Здесь же вертятся и еще внуки и внучки (не помню, сколько их тогда было, но знаю, что к 1979 году у Платониды Ивановны было уже 25 внуков, и для всех их находились у нее желание, время, сердечная потребность заняться ими, помочь, понянчить, накормить, одарить лаской). Но хозяйка не отказывает мне во внимании. Она просит только немного подождать. И пока Платонида Ивановна поет-убайкивает внука, я записываю колыбельные, в которых заметны следы прежнего их магического назначения:

Бай, бай да побай,
Наша дитятка убай.
Ишше андел-то в ногах,
А хранитель— в головах,
Нашу дитятку хранят,
Нашу маленьку сыпят.

«Божонушка, ести будёшь? (это ко мне так ласково обращается). Запьете ли молочка? Может, грибков заисте?[96] Я-то ведь беда сурова[97] была. Топеря не така уж, ни! Бывало, наравни с мужиками лес валю, да рыбу на тонях ловлю, да пашу, да сею, да... Тольки на торосах не рабливала[98]. Да за словом, за делом, за песней в корман не лезу. Все звали «задорна рыбацька»... Песни-ти наши беда как жалко, що молодежь не поет. Я уж с има и так и едак: всяки подходы ищу, щобы в самодеятельности хор сохранить. Дел у мня вроди «маловато» (не так ле?), дак я на вси руки от скуки. Так, божонушка, так, лебедушка...»

На другой день в клубе собирается семь человек хористов по зову Платониды Ивановны. «Осенюсь[99] не ты, быват, налятывала к нам, слова всяки записывала?» — спрашивают меня. «Нет, не я...» — «Как звать-то тя?» — «Юлия». — «Юлья батьковна... А как тя по-батюшки?» Платонида Ивановна справедливо замечает: «Уж вецер заприходил, а вы всё говорите. Ноць надойдет, да заприходит, да пройдет... Давайте петь, однако, жоноцки». И начинает высоким, уверенным голосом:

Ой, поведут в солдатушки, да[100]

,От отця, от матушки, ой,

(в)От отця, да (в)от матушки, да[101]

,От своёй сударушки.

И споженят добраго молодца

Во сейгодном году.

В белокаменном дому, да,

На приемном на кругу.

Взяли молодца ли да за руцьку,

Подвели, поставили,

Подвели, поставили, да,

Без кудрей (в) оставили.

— Погодите, не троните,

Пускай ронная[102] моя придет.

Пускай ронная моя придет, да,

Бел платоцик принесет.

Бел платоцик принесет, да,

Жолты кудри соберет.

Пришла ронная ли да моя, да,

Смотрит ронна на меня.

Смотрит ронна на меня, да,

Как утяпали[103] меня.

Без кудрей (в) оставили,

Под мероцьку поставили.

Менна[104]

мера брякнула, да,Ронна мать заплакала:

— Уж ты дитятко мое сердесьне,

Не видать больше тебя!

Тогда вестоцька-то придет, да,

(в)Отець с матерью помрет.

Во сыру землю повалят,

Песком жолтым завалят...

«Ето давношна, досельна песня рекрутська,— поясняет Платонида Ивановна,— когда в царську армию, знашь ведь, брали на двадцать пять годов. Быват, матушка тут и плацет, що уж не увидать сыноцка: за двадцать-то пять лет отцю-матери недолго и помереть».

Платонида Ивановна поет увлеченно, истово. Временами возникает ощущение, что каким-то особым сверх-усилием воли она как бы вкладывает часть себя, своего знания, своей любви к песне в своих товарок, держит их в постоянной душевной сосредоточенности, в напряжении чувств. Кажется, отпусти она сейчас их внутренне, и один за другим незаметно сникнут, умолкнут голоса и останется один ее голос — высокий, с почти незаметной хрипотцой, уверенный в необходимости «сегодняшности» досельных песен. С Платонидой Ивановной я работаю долго и с удовольствием (по всему судя, с взаимным удовольствием работаем мы обе). Еще не раз приеду я «из Москвы по песни» к ней за свою многолетне длящуюся экспедицию.

СЕЛО ВАРЗУГА И ЕГО ЗНАМЕНИТЫЙ ХОР