Человек и закон. Майкопский «Негус»

— Помните берлинские события в июне пятьдесят третьего? — начал полковник. — Тогда в Западном Берлине сидел Редлих с целым отрядом, готовился к походу на Москву. Да, на Москву, через Варшаву, Минск, Смоленск. Такой вот Наполеончик... Но поехать пришлось совсем в другое место — на Тайвань. Там всякими гадостями занимался. Наш танкер «Туапсе» захватили тогда чанкайшисты...

— Писали в газетах, — вставил Михаил.

— Верно. Не писали, как Редлих носился с планами географического размена между США и Советским Союзом.

— Как это? — удивился Николай.

— Предлагал, понимаешь, сменять Кавказ на Аляску. Да... около двух лет пробыл Редлих на Дальнем Востоке, а потом опять всплыл во Франкфурте. К тому времени руководство НТС сменилось. Уже давно, еще в ваше, так сказать, время шла грызня между Байдалаковым и Поремским. У каждого, как водится, свои прихлебатели.

— Что-то я не замечал, — сказал Николай.

— Где уж тебе заметить, Коля! — засмеялся полковник. — Зато я заметил, причем, скажу без похвальбы, с самого начала, что не лежит у тебя душа ко всем ихним делам. И никогда не лежала. Швыряло тебя, как щепку, по волнам большой политики (Николай даже вздрогнул — Михаил Андреевич вслух произнес слова, которые он столь часто употреблял в своих молчаливых разговорах сам с собой). Ну ладно, не о тебе сейчас речь... Так вот, к пятьдесят пятому году четко сложились две группы: Байдалаков, при нем ваш знакомый Поздеев, а также Тенсон, Шютц, кое-кто еще. За Поремского стали Околович, Артемов, Редлих в его пользу голос из Азии подавал...

— Ну ясно, эти и победили! — не удержался Михаил. — Эти покрепче.

— Не спеши, не крепость решала... Сначала байдалаковцы отказались пускать противную фракцию в главную контору. Но побили байдалаковцев. В прямом смысле слова. По мордасам кулачищами решили политический, в кавычках, спор. Но — заметьте! — били их не только ребята Поремского, но и американцы. Поремский сумел заявить себя их человеком. Вот в чем соль.

— Все они там одним миром мазаны! — опять не удержался Михаил. — Простите за выражение, прямо как шлюхи за клиента дерутся!

Полковник Бунин продолжил: «После драки всю документацию НТС, весь архив, перетащили в «Посев». Издательство давно уже было оплотом Поремского. Ну, а Байдалакова с компанией исключили из НТС с формулировкой — «за измену делу солидаризма». А дело в американцах. Они взяли на себя содержание энтээсовского аппарата, им невыгоден Байдалаков, запятнанный службой Гитлеру».

— Артемов разве не служил? — воскликнул Кулеминов. — Редлих разве не служил? Все они там. Да сам Поремский в Берлине у Геббельса шестерил!

— Фасад, фасад! Можно перед общественностью отчитаться: так, мол и так, фашиста Байдалакова прогнали, значит, все о’кей...

Михаил оживленно беседовал с полковником, а Николай вспоминал новогоднюю пирушку в Касабланке, свою первую встречу с Байдалаковым. Как поразил тогда его, простака, Виктор Михайлович! Как искренне говорил он, что русской молодежи грех обзаводиться уютными домиками-садиками, надо поднимать Россию на свержение большевистской власти. Из наших ячеек-молекул мы создадим каркас... Мы нарастим силы... Армия восстанет... Сталину придется, как некогда Ленину, эмигрировать в Швейцарию, если, конечно, он не погибнет в пламени национальной революции...

— Вот и пришлось Байдалакову, чтоб не мозолить глаза, умотать в Америку. Так сказать, податься еще в одну эмиграцию.

— Чтоб он сдох! — энергично заявил Кулеминов, а Шурко кивнул головой в знак согласия.

Полковник Бунин засмеялся:

— Ай-ай-ай, мужики, что ж вы так его? Благодарны ведь оба вы должны быть Виктору-то Михайловичу. Да, да, благодарны. Не поняли? Давайте считать. Если бы не предложение Байдалакова поехать в Европу, что бы с вами стало? Убежден, вы бы не стали гнить в Африке, умотали бы куда-нибудь в Канаду. А оттуда, считай, возврата нет. Вот какая диалектика получается... Коля-то наверняка бы уже многодетным канадцем сделался, а ты, Миша, может, еще по ихним девкам бегал — я тебя знаю...

— Девки в прошлом, товарищ полковник! — Михаил достал из бумажника фотографию симпатичной девчушки. — Дочка. Наташа. Наталья Михайловна, пятьдесят шестого года рождения, гражданка СССР.

—  Дети — это хорошо, — сказал полковник. — У меня четверо. Знаешь, нам, русским, надо иметь много детей. Столько нашего брата война унесла, надо нацию восстанавливать...

Николай подумал, что не только война побила нацию, но и свои руку приложили. Был уже пятьдесят седьмой год, после двадцатого съезда вошли в обиход такие немыслимые раньше слова, как необоснованные репрессии, культ личности, произвол карательных органов. Но вслух Николай ничего не сказал. И не потому, что опасался говорить такое здесь, в приемной КГБ на Кузнецком мосту (чего ему, Николаю Шурко, теперь опасаться?), а потому, что боялся ненароком задеть Михаила Андреевича. А Николай был тверд в своем убеждении, что полковник Бунин к необоснованным репрессиям никакого отношения не имеет. Другое у него дело в жизни. Такое тяжкое и такое нужное дело. И Николай спросил о знакомых офицерах.