Человек идет в гору

Началось с того, что секретарь партийного комитета

обвинил Чардьшцева в шельмовании стахановца второго

механического цеха Глеба Бакшанова.

— Понимаешь, что ты наделал? Вместо того, чтобы

поддержать лучшего нашего рабочего, активнейшего

рационализатора, ты преследуешь его... Это же...

политическое недомыслие!

— Странно от тебя слышать такие слова, Федор

Антонович,— спокойно сказал Чардынцев.— Критику

неправильного поведения комсомольца Бакшанова ты

называешь политическим (недомыслием.

— Критику! — вскипел Гусев. — Надо же знать, где и

как критиковать. Теперь, когда нам надо поднимать

народ по примеру передовых, ты подрываешь авторитет

этих людей.

— Так ли ты представляешь понятие «авторитет»,

Федор Антонович? По-твоему, авторитет — это

непорочное одеяние, к которому не смеют прикасаться руки

«нечистых». А на самом деле, если человек умеет

воспринимать критику и исправлять свои ошибки, от этого его

авторитет «нисколько не страдает.

Глеба Бакшанова критиковало 'комсомольское

собрание..,

— Но ты не повел собрание по правильному,

партийному руслу!

— Очень правильное было собрание, Федор

Антонович. Живое, страстное, и нам с тобой следовало бы

сделать из него некоторый вывод.

— Какой?

— Первый и самый главный: не следовало парткому

оставлять второй механический без партийной органи-

вации. В годы войны там было десять коммунистов, и

цех быш впереди. А потом администрация разметала

людей: одних — в другие цехи, других — на учебу, и во

втором механическом осталось только два коммуниста. А

ты не вмешался в эти неправильные действия

администрации.

Гусев понимал, что Чардьгнцев был прав. Но

согласиться с Чардьгнцевьм, по его мнению, означало

признать свою оплошность.

Он нахмурил широкие, нависающие на глаза брови:

— Мы говорим не о том. Речь идет о твоем неумении

поддержать лучших стахановцев, увлечь за ними всю

массу.

Чардынцева забеспокоил осколок, а это предвещало

вспышку гнева.

— А ты умеешь увлекать массу? Кого повел ты за

героями-одиночками, в том же, например, втором

механическом?— сказал Чардьшцев, сдерживаясь.

— Мьв призьивали людей агитацией, примером.

— Призывали, увлекали, поднимали.

Митинговщина! Да, голая митинговщина, таков твой стиль, Федор

Антонович. А нужна кропотливая, черновая,

внимательная работа с каждым человекам. Только так можно

подготовить уопех. А у тебя все — «в общем

масштабе».

— Вот как! — поднял брови Гусев. Рука его,

державшая папиросу, заметно дрожала.—Ты пришел учить

меня работе с заводским коллективом. Меня, за плечами

которого десятилетний опыт партийной работьи в

промышленности! Спасибо, брат. В годы войны секретарь

обкома товарищ Булатов, спроси его, ставил меня в пример

и посылал ко мне учиться партийной работе.

— Не надо постоянно оглядываться на годы войны,

Федор Антонович.

— А что, забыть эти годы?

— Нет, глядеть вперед.

— Глядеть вперед — не значит глядеть вверх. Вот

еще у меня имеется факт. Коммунистов Петра Ипатье-

вича и Тоню Луговую ты назвал оппортунистами. Что

это, как не политическое верхоглядство,

мальчишество?!

Чардьшцев встал. Ой не столько был обижен,

сколько удивлен.

330

Когда он их называл оппортунистами? Он говорил,

что они не боролись за партийную линию, мирясь с

отставанием цеха. Разве это неправда?

Одно из двух: или Гусев не взлюбил его и

каждое слово Чардынцева вызывает в нем безотчетное

возражение, или Гусев — «весь в прошлом», отставший

обозник.

Но разве может в партийной работе иметь сколько-

нибудь серьезное значение личная неприязнь? Тогда

остается второе. Да, отставший обозник. Да еще с

примесью петушиной заносчивости.

— Вот что, Федор Антонович, — сказал Чардынцев,—

ты собирай против меня факты, а я буду работать. Кому

что по душе!

— Я созову партийный комитет! — вспылил Гусев.

— Давай. Может быть, товарищи помогут тебе

разобраться в твоих ошибках.

Чардынцев ушел, не простившись. А Гусев долго еще

сидел в кабинете, что-то писал, часто зачеркивав и

начиная сначала. С »улицы доносилось ровное могучее

дыхание завода...

Гусев иногда подумывал об учебе. В конце концов, у

него уж не ахти какое большое образование —

пятнадцать лет иазад он окончил авиационный техникум. Он

написал было заявление Булатову с просьбой

командировать его в областную партийную школу, но

проносил его в кармане так долго, что оно все протерлось

на сгибах. Он не мог найти в себе силы хоть на

время покинуть завод, с которым связаны лучшие годы

жизни.

Ах, каким огнем горела тогда его душа! Он редко

бьивал дома, перенес свою койку в одну из комнат

парткома.

Восемнадцать часов в сутки он бывал на

ногах—заседания, митинги, трудовые авралы, полные

безудержного патриотического порыва. Да, он умел зажигать

людей.

«Умел! — поймал он себя на том, что говорит в

прошедшем времени.—А теперь? Неужели выдохся, Федор

Антонович?»

Гусев бросал ручку и долго ходил по комнате с

перекошенным, словно от зубной боли, лицом...

331

После работьБ бригада Наташи собралась в красном

уголке цеха на занятия по техминим»уму. Девушки

начали изучать конструкцию токарного станка.

Наташа вызвала Клаву Петряеву. Клава встала, не-

довольно поглядев на бригадира.

«И чего она всегда меня вызывает первой!»