Человек идет в гору

го — мудростью! — сказал инженер Сурков кому-то

сидевшему с ним рядом.

«Верно! — удивился Чардынцев. — Я тоже не сумел

разглядеть ни первого, ни второго...»

— Гусев после войны стал похож на зеркального

карпа, которого пересадили в озеро, где нет щук:

измельчал, — бросил кто-то сзади, и Чардынцев снова удивился

меткости сравнения.

Потом выступил Булатов.

— Я получил заявление от одного товарища и,

прежде чем дать ответ, решил посоветоваться с вами, —

Булатов вынул из кармана несколько листов бумаги,

сложенных вчетверо. — Автор заявления указывает на

политические ошибки коммуниста Чардынцева.

В зале установилась напряженная тишина. Гусев

побагровел и смотрел на свои вытянутые над алой

скатертью стола руки с длинными, мелко дрожавшими

пальцами.

— Ошибка первая, — продолжал Булатов-, —

сосредоточил огонь критики против лучшего стахановца Глеба

Бакшанова...

Зал взволнованно зашумел.

— Вторая: обозвал оппортунистами двух членов

партии.

— Кто это писал? — крикнули из зала.

Гусев поднял голову, глянул в многоликую глубину

зала.

— Писал я, — сказал он.

Холодным ветерком пробежал шопот.

364

На сцену вышел Петр Ипатьевич. Седые усы его оби-

женно топорщились.

— Вот что я тебе скажу, Федор Антонович. Напрасно

ты выступил моим заступником. От такой защиты

отказываюсь!

Прозвучали аплодисменты.

— Поначалу, верно, я обижался на товарища Чардын-

цева, а потом понял: прав Алексей Степанович. Почему?

Последние десять дней каждого месяца в цеху

начинается «выколачивание программы любой ценой», летят

государственные рубли — «сверхурочные», «аккордные», а

рабочие в шутку их называют «штурмовые». А мы,

коммунисты? Почему мы терпели такое безобразие?

Свыклись, плелись в хвосте. Чья же тут ошибка, Федор

Антонович? Чардынцева, который — спасибо ему! — правду

нам в глаза сказал, или наша с тобой, товарищ секретарь?

И с Глебом, внуком моим, ты не прав. Издалека тебе

видны были только его рекорды, а если бы ты почаще

заглядывал в цех, ты увидел бы, что он идет по другой

дорожке.

А главное — как покончили мы со старым

производством, администрация стала переводить людей в другие

цехи, и пдд конец осталось у нас всего два коммуниста.

Почему допустили мы, чтоб остался цех без партийной

организации? Ошибка это? Ошибка! Это же все равно,

что цемент из фундамента станка выкрошить.

Нет, Федор Антонович, тут ты напутал сам. И крепко

напутал!

Петр Ипатьевич пошел на свое место под

одобрительные взгляды и возгласы делегатов.

— Я думаю, что вопрос ясен? — спросил Булатов.

— Ясен! — хором ответил зал.

Чардынцев снова, как впрочем много раз за свою

жизнь, убеждался в великой силе и мудрости партийного

собрания — этого коллективного советчика и наставника. •

В своем коротком слове Булатов сказал, что главным

пороком в работе партийного комитета и его секретаря

была наивная вера в магическую силу резолюции.

— Товарищ Гусев серьезно не вникал и не знал

порученное ему партией дело. Он уподобился тому «герою», о

котором писал Салтыков-Щедрин:

«Он не был ни технолог, ни инженер. Он ничего не

знал ни о процессе образования рек, ни о законах, по ко-

365

торым они текут вниз, а не вверх, он был убежден, что

стоит только приказать, от сих мест до сих — и на прбтя-

жении отмеренного пространства, наверное, возникнет

материк, а затем попрежнему и направо, и налево, будет

продолжать течь река».

Собрание засмеялось. Лицо Гусева расцветилось

багровыми пятнами. Он низко опустил опушенную сединой

голову. Чардынцев услышал, как кто-то сзади, вздохнув,

сказал:

— Учиться ему надо. Старым багажом сейчас не про.-

живешь.

«Учиться, — подумал Чардынцев. — Каждый день,

каждый час учиться у жизни, у этих людей, создающих не

только самоходные комбайны, но и нечтр несравненно

более ценное — вечно обновляющийся опыт строительства

коммунизма».

Гусева включили в список для тайного голосования, но

в" партком он не прошел: за него было подано

наименьшее число голосов.

На следующий день члены нового партийного

комитета избрали секретарем Чардынцева

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Глав а первая

Поздно вечером б партком пришел Яша Зайцев. Он

знал, что Чардынцев в эти часы бывает один: читает

газеты и журналы, составляет конспекты докладов либо

набрасывает план работы на завтрашний день.

— Можно?"— спросил Яша, просунув в дверь свою

белокурую голову и обежав всю комнату глазами.

— Проходи, — кивнул Чардынцев. Яков был чем-то

подавлен. Он ворошил рукой волосы, мялся, не решаясь

начать разговор.

— Что не на танцах? — спросил Чардынцез, не

отнимая глаз от бумаг: он заметил смущение Якова и теперь

боялся его «вспугнуть». — Я как-то выговаривал вашим

комсомольцам, что они рано в старички записались: по

три часа сидят на собраниях, жуют скучную окрошку из

цитат и старых примеров. Ну так они теперь в другую

крайность ударились — по вечерам только и дела, что

танцы и танцы. Может, это я брюзжу по старости, а? —

Чардынцев вскинул глаза на Якова и снова убедился, что

комсорг сегодня «не в себе». Зайцев отчаянно теребил

бахрому скатерти, не зная как начать.

Чардынцев встал, вышел из-за стола, взял Зайцева за

плечи и усадил на диван.

— Слушаю, Яша, — сказал он, присаживаясь рядом

и не снимая руки с плеча юноши.