Человек идет в гору

— Так ты знаешь? — удивилась Наташа.

— Пустые слова!

— Страшные слова, Глеб!

Она заглядывала в его глаза, будто искала в них след того неверного, чужого огня, что чадил в нем, грозя спалить все доброе и чистое.

— Слова не репей, к одежде не пристают, — сказал он, помолчав.

— К одежде так. Но они пристают к душе, Глеб!

Он хмурился, мял в руках ветку, словно она была причиной этого тягостного неприятного разговора. Сухие, мертвые листья рассыпались багряной пылью под его пальцами.

— Глеб! Надо собрать бригаду, потолковать. Честно и спокойно выслушать обиды ребят, найти общий язык.

Глеб отбросил в сторону вконец измятую ветку, шумно вздохнул:

— Переменим пластинку, Наташенька, скучно!

Наташа не ответила. Слова Глеба камнем легли на сердце…

Упала звезда, на черном небе долго держался ее яркобелый след, будто по огромной грифельной доске резко черкнули мелом. Наташа вздрогнула. Глеб понял испугавшую ее мысль и с ласковой силой зашептал:

— Не бойся, Наташенька! Моя звезда не упадет никогда. Моя звезда — ты!

— Не то, Глеб, не то, — отстранилась Наташа.

Дремотно, сквозь неокрепший еще сон, запели первые петухи. Перекликаясь с ними, где-то недалеко протяжно зевнула и примолкла усталая гармонь.

Иван сидел в зрительном зале заводского клуба рядом с Николаем Петровичем и Анной Сергеевной. Он любил эту счастливую семейную чету, и теперь в угрюмые дни разлада с Лизой его тянуло к ним, их простые дружеские слова вселяли надежду.

«В чем их счастье? — думал Иван, слушая, как Анна рассказывала ему и мужу о том, что дядя Володя собрал со своего участка коллективного сада целую телегу яблок. — В том, что оба они — честные, прямые и добрые люди? Но ведь и мы с Лизой… тоже честные, и тоже прямые… Почему же у нас нет счастья? Нет, здесь, видно, не то…»

Аплодисменты прервали размышления Ивана: на сцене, впереди занавеса, стоял известный всем народный артист республики Головин.

— Дорогие друзья! Сейчас мы выносим на строгий суд общественности новую работу драматического кружка: спектакль «За тех, кто в море». Артисты — ваши молодые товарищи по заводу, но они просят не делать скидки на их молодость, судить строго и взыскательно.

— Молодцы! — похвалил Николай Петрович, захлопав в ладоши. — Курс верный.

Раздвинулся занавес… Угрюмо свистит ветер, раскачивая мачты катеров, черная беспокойная вода, а вдали суровые скалы в белых пятнах снега. В маленькой дежурке, выстроенной на пирсе, сидит Яша Зайцев в черном курчавом парике и, прихлебывая чай, напевает:

Чортово море — штормовый котел…

Анна прижалась к Николаю Петровичу и восхищенно шепнула:

— Хорошо ведь, Коля, да? Как настоящие артисты!

— Лучше настоящих! — ответил Николай, не отрываясь от сцены.

Когда на сцене появился Глеб — высокий, в кожаном пальто и шведских валенках, Анна почувствовала, как зашлось сердце от материнской гордости. «Давно ли он был маленьким, беспомощным ребенком, Глебушкой. Давно ли бессонными фронтовыми ночами думала я о нем и терзалась душой — не пропадет ли без матери, а теперь вон какой вырос!»

Глеб разговаривал с женщиной — военным врачом, которую играла секретарь комитета комсомола Маша Лаврутина. И странно, чем больше вслушивалась Анна в голос сына, — тем больше овладевало ею беспокойство.

А Глеб, взяв руку Маши Лаврутиной и мечтательно глядя на суровые скалы, говорил:

— Жизнь изменилась… Кем я был тогда? Незаметным лейтенантом, каких сотни. Война вырастила меня, выдвинула вперед и вверх. Не случайно, а по праву способностей. Я стал хорошим командиром. За мной не малый боевой путь. И я хочу идти дальше, добиться большего. И добьюсь… Меня уже знают во флоте, обо мне говорят, пишут… Я на виду!

Анна испуганно шепнула мужу:

— Ты слышишь? Глеб играет самого себя. У него те же замашки, что и у этого тщеславного морского офицера.

Николай Петрович молча хмурил брови…

Едва окончилось первое действие, в фойе заиграл оркестр, и Анна, любившая танцевать, быстро поднялась с кресла.

— Разомнем старые кости? — спросил Николай Добрывечера.

— Нет, я посижу… — ответил Иван, пытаясь улыбнуться.

Анна внимательно глянула в лицо Добрывечеру, потом повернулась к мужу.

— Коля, бери этого ленивого вия за одну руку, а я за другую.

Добрывечеру пришлось встать. В фойе уже кружились пары.

— Ищи себе даму! — сказала Анна мужу и протянула руку Добрывечеру. Они плавно поплыли по начищенному до блеска паркету.

— Вы с Лизой все еще не помирились? — спросила Анна, скользнув взглядом по мрачному лицу Добрывечера.

— Нет…

— Напрасно! Я ее недавно встретила. Как она похудела! Никуда не ходит…

— Это потому, что она готовится к зачетам.

— Нет, Иван Григорьевич! Она любит вас…

— Вы утешаете меня, Анна Сергеевна…

— Что вы! — засмеялась Анна.

— …А когда врач утешает, умный больной должен мотать на ус: положение безнадежно.

— Иван Григорьевич… извините меня… Вы как раз неумный больной.

— Благодарю вас!

— Да! Вы сами растравляете себе рану.

Анна поняла, что Добрывечеру этот разговор был приятен, потому что лицо его посветлело.

Оркестр оборвал музыку. Добрывечер и Анна пошли а зрительный зал. Николай Петрович сидел один.