Человек идет в гору

Чардынцев искал глазами могилу отца. Слева над обрывом белела высокая береза. Он прошел к берегу.

Среди алых цветов мака темнела латунная пластинка с вычеканенной надписью:

«Здесь покоится Чардынцев Степан — красный командир и защитник справедливой жизни».

Алексей глянул вверх — вечным нескончаемым фонтаном били в небо и сбегали вниз тонкие серебряные струи ветвей…

Глава вторая

Степанида была на крыльце, собираясь идти с ведерком по воду, когда скрипнула калитка (этот с детства знакомый и не изменившийся звук отозвался в сердце Чардынцева острой и сладкой болью), и во двор вошел плечистый военный.

Сквозь туман нежданных слез увидала она лучистую Степанову улыбку на смуглом лице, услышала срывающимся голосом произнесенное:

— Мама!.. Родная моя!..

Он целовал ее желтое морщинистое лицо, выцветшие глаза, гладил редкие пряди седых волос и с немой тоской повторял про себя: «Что сделало с тобой время, мама!»

— Алешенька!.. Я уж не чаяла повидаться… — певуче шептала мать.

Алексей вошел в горницу. Из каждого угла глядело на него бесконечно родное, овеянное романтикой воспоминаний…

Та же висячая лампа с жестяным кругом, та же стародавняя лавка у стола и, кажется, те же тараканы, что задумчиво шуршат в щелях стены.

— Алешенька, ты бы с женой приехал, с ребятишками… До каких годов дожила, а внучонков на руках не держала, — растроганно проговорила мать.

— Знаешь, мама, былину русскую, — усмехнулся Алексей. — «Оберегал землю родную Илья Муромец, ни дома себе не построил, ни семьи не завел».

— Господи!

И, заглядывая ему в глаза, робко спросила:

— Что ж ты так, Алешенька, а? Бобылем-то… Аль человека не нашел по душе?

— Не нашел, мама.

Мать завозилась с самоваром, беззвучно шевеля губами…

* * *

Весть о приезде Чардынцева мигом облетела Рыбаково и вечером изба бабки Степаниды уже была полна народу.

Слушая рассказы Алексея Степановича о войне, парни и девушки с уважением поглядывали на его золотые погоны с тремя большими белыми звездами.

В разгаре беседы пришли три старика. По могучей еще фигуре и какому-то орлиному выражению лица Чардынцев узнал в одном из них некогда знаменитого сплавщика Никифора.

— Ну, чистый Степан, срази меня гром! И статью, и лицом, и удальством в глазах. С приездом, Лексей Степаныч! — с густой певучей силой проговорил дед Никифор. — До какой высоты хлопец дошел! А, кажись, давно ли у меня яблоки из сада таскал. И, помню, как за уши тебя дравши, я правое ухо твое маленько того… попортил…

Чардынцев тронул рукой правое ухо, и все разливисто рассмеялись.

— Жизнь, она нынче шибко мельтешит. Ух, шибко! — продолжал дед Никифор. — Мы, старые хрычи, будто в заводи шевырялись, а молодежь, она на самой быстрине. Вот погляди, Лексей Степаныч, давно ли на губах мамкино молоко обсохло, — он показал на прислонившегося к печке высокого кудрявого паренька со строгими глазами — а головастый, что пророк Илья!

Лицо паренька залилось краской.

— Давеча он доклад делал в клубе… Поверишь, Америку так на обе лопатки положил, что там, за окияном, главным буржуям, верно, весь день икалось, срази меня гром! И все растолкует — где какой народ живет, где какой делец воду мутит… Сиди себе, ума набирайся, добрый человек. — Дед хитровато потрогал свою дремучую бороду и перевел взгляд на молоденькую девушку с карими улыбающимися глазами. — Погляди на девку, Лексей Степаныч. Ей бы только с парнями в переглядки играть, а она — ни-ни… бригадир! Слово-то какое начальственное, в старину, кажись, генералы так прозывались.

— У вас, дед Никифор, у самого борода генеральская! — бойко отпарировала девушка.

— Видал, как стрижет? Без огрехов! А в бригаде дело повела все чисто по науке: тут фосфор, тут калий, тут чорт те что!

— И с парнями так-таки и не переглядывается? — спросил Чардынцев.

— Ни в какую! — засвидетельствовал дед.

— Будет вам, дедушка, смеяться-то! — обиженно надула губы девушка. — Товарищу полковнику вовсе это неинтересно.

— Нет, напротив, мне очень интересно познакомиться с вашей жизнью, — заметил Чардынцев.

— Тогда приходите завтра на Шайтанку. Не забыли, верно, ее? — глядя на него в упор своими озорными глазами, еще громче сказала девушка.

— Не забыл. Приду, — ответил Чардынцев, и светлая улыбка озарила его лицо.

Дед Никифор, видимо, кого-то поджидал: он то и дело выглядывал в окно на потонувшую в сумерках улицу, весело балагурил, потом, заметив чью-то приземистую фигуру, громко сказал:

— Луна-то как вырядилась, — будто девка к венцу.

Но так как это замечание не возымело никакого действия на молодежь, он с укором покачал головой:

— А все ж таки не выветрился еще из нас несознательный элемент! Лексей Степаныч, поди, устал с дороги-то…

Не успел Чардынцев возразить, как дед Никифор выпроводил молодежь из избы.

— Это кто такая, солнечная больно? — спросил Чардынцев, не переставая улыбаться милому облику девушки.

— Танюшка, Селиверстова внучка… Помнишь, был такой бородач в степановой артели?

В горницу вошел невысокий, смуглый мужчина лет около пятидесяти.