Человек идет в гору

— Наш председатель, Потап Митрич, — представил словоохотливый дед Никифор. — Разговор у нас к тебе сурьезный, Лексей Степаныч. Главный… как бы складней сказать… интерес у нашего колхоза нынче — электричество. Хотим электрическую станцию завесть. Да вот Митрич тебе толковей обскажет.

— Ты уже все рассказал, Никифор, — улыбнулся председатель колхоза, потом улыбку сменила озабоченная складка над переносьем. — И вправду, электричество нынче в думках у старого и малого. Начали мы строить гидростанцию. Проект составили. Заготовили лес, камень, металл. Уже и турбину подвезли. Все как у людей! Да потом областная контора Сельэлектро нас нежданно-негаданно порадовала: «Генератора и моторов нынче не дадим. Вы оказались вне плана». Статьи какие-то сократили, бог их знает! Ну и вышибли нас из плана-то!

— Вне плана! — взъярился дед Никифор. — Долго ли им, чугунным душам, нас сызнова в план втиснуть! — Он взглянул на председателя, словно говоря: «Сухо, брат, у тебя получается. Дай уж я скажу». Важно разгладив бороду и пожевав губами, дед начал:

— Лексей Степаныч, пойми ты нашу думку-заботу. И окот племенной имеем, и птицу, и рыбок таких развели, что покойный батя твой — уж на что рыбак! — а и тот ахнул бы, а все сидит заноза в душе: чем мы хуже других — Верхне-Заслонских, к примеру? У них электричество не только в избе, а и на токах, и на фермах…

Чардынцев радовался их новой светлой заботе, но он не мог взять в толк, чего они от него хотят.

А дед продолжал ласково журчащим говорком:

— Митрич завтресь едет в город. Поскольку ты, Лексей Степаныч, высокого звания человек, хотим мы попросить тебя вместе с Митричем… там-сям походить… для солидности и большего уважения…

— Вряд ли буду чем полезен, — ответил Чардынцев помрачнев. — В отставке я…

— Хе-хе… Лексей Степаныч… шутки шутишь, — грозя пальцем и лукаво прищурив глаза, сказал дед Никифор.

Остальные старики тоже весело осклабились.

— Серьезно. В отставке я, — повторил Чардынцев, мрачнея еще более.

— Это почему так? По какому праву и случаю? — обиженно зачастил дед Никифор, широко раскрыв глаза и зорко приглядываясь к Чардынцеву. — Дедушка Фрол… восемьдесят шесть годов ему намедни минуло… Он в правлении в сторожах состоит. Когда ему комсомол наш Васятка Черняй про отставку намекнул, в такое волнение вошел, что весь день шумел, ровно Волга в непогоду.

«Ты меня, — грит, — сопливый апостол, ставил, чтоб отставлять? Мне народ доверие оказал. Я, — грит, — при деле стою. А нонче человек без дела, что спичка без головки. Ты меня, — грит, — не трожь, а не то я те так отставлю, что с тебя пух-перо полетит!» Вишь ты, какой бодрости старик! А ты чего?

— Пулеметом меня прострочило. Под Берлином. В легких еще и сейчас пуля сидит.

— Батюшки, и Степана так же вот… в легкие… — сказал кто-то сочувственно.

— Да, ранение отцовское, — невесело подтвердил Чардынцев. — Врачи велят лечиться и отдыхать, отдыхать… — Он слабо, словно бы виновато улыбнулся: — Вот в отставку и вывели…

Дед Никифор смущенно заморгал глазами:

— Извиняюсь за недопонимание, Лексей Степаныч. Дело сурьезное…

— А все же я постараюсь вам помочь, — оживился Чардынцев. — Кстати, мне тоже надо в город заехать. Есть там у меня фронтовой товарищ, врач.

— Вот, ладное дело! — обрадовался дед Никифор. От удовольствия он даже прижмурился и пошел сладко журчать: — Приходит в Сельэлектро наш Митрич, а рядышком — полковник, да вся грудь в орденах, ровно небо в звездах.

«Здравствуйте, дескать, люди-человеки, глядите, какие орлы-соколы из нашего колхоза вышли. Неужто совесть ваша дозволит отказать в какой-то там малости — генераторе да двух моторах, а?»

— Ох и хитрющий же ты мужичина, дед Никифор! — тихо рассмеялся Чардынцев.

— Ну-к, ясно-понятно: рыбаковский. У нас отродясь дураков не водилось, — внимательно-ласково щурясь на Чардынцева, сказал дед Никифор и вдруг хлопнул себя руками по коленкам: — Лексей Степаныч, дорогой, не откажи в любезной милости… Старуха наказывала, а я забыл, память дырявая! Пироги, рыбка, медовуха у меня, брат, такая, что разом твою хворь, ровно занозу из пальца, выдернет!..

Ведя Чардынцева в свою избу, дед Никифор шопотком советовал:

— Есть у Митрича в городе большой человек. В случае неудачи, — к нему подайтесь. Ты порасспроси у Митрича про него. Расскажи, дескать, про бурю на Енисее. Он тут тебе все выложит…

С рассветом Чардынцев пошел, как обещал, на Шайтанку. У перелеска молочной рекою стелился туман, и казалось, что березки, войдя по колена в воду, остановились в нерешительности.

Месяц, бледнея, ронял серебро и, плавясь, оно тяжелыми, сверкающими каплями пригибало траву к земле.

Поеживаясь от холодка, Чардынцев взглянул на свои сапоги — их густо отлакировала роса.

За холмом у реки приглушенно токовал трелевочный трактор. Воздух был напоен душистым настоем трав и цветов. Легко дышалось. Сердце ласкала теплая волна воспоминаний.

Каждая былинка была ему здесь знакомой, каждый куст — свояком.

Быстро светлело. Березки перешли вброд молочную реку тумана. Из-за перелеска алыми петухами взмыли в небо первые облака.