Человек идет в гору

— Чинить! — злобно откликнулся я, будто меня кто за сердце ущипнул, — веревку свить из него да повеситься!

Злой я был, беда! На людей, на весь белый свет. Нужда на плечи давила.

— Чем труднее человеку, тем выше он голову держать должен, — сказал ссыльный, не сводя с меня глаз, — не давай горбу расти!

— И-и, мил-человек, горб-то у него давно вырос, да поистерся весь! — горько хмыкнул отец.

Ссыльный глядел на меня и говорил:

— Злость в тебе настоялась, как хмель в вине. Да только темная она, слепая. В пятнадцатом году царские палачи товарища моего во дворе тюрьмы повесили Я видал его перед казнью. Сколько в нем охоты жить было! А ведь прошлый путь его был, небось, потяжелее твоего.

— Прошлый путь и баран знает, — вмешался отец, — где наследил, там и дорога. А ты покажь, мил-человек куда идти?

Ссыльный прищурился:

— Сказывай, как прежде шел, тогда видно станет какой путь впереди осилишь. Может ты… вслед за бараном двигался.

Изволь, — довольно поморщился отец. — И насчет барана ты меня того, крепко ущучил! Ну, слушай.

На Волге рыбачили мы. Да еще на Каме-реке. А там нашего брата, ровно костей в щучьем хвосту. Трепала нас нужда, мыкала, будто лодку рыбацкую в штормовую погоду. Вот и пошли мы счастья искать.

А куда идти? Туда, где людей поменьше. Человека, известно, пуще волка бояться надо. На север и подались.

Шли, шли, а счастья — и следа не видать. Горя да беды, что в поле лебеды, а счастья — у кого ни пытали, — никто не слыхал. Гнали мимо нас этапом каторжных. Гремят колодками да цепями, молчат. Либо песни поют, долгие, невеселые, ровно та дорога, какою их гонят.

Иной колодник спросит:

— А вы куда?

— Счастья искать, — отвечаем.

— Так это не в ту сторону, — говорят и смеются. — Вот, счастья искамши, мы до самого Турухана и дошли.

— А ведь правду колодники говорили, — вздохнул ссыльный, — не в ту сторону.

— Врали они! Хошь в какую сторону иди, не найдешь его, счастья-то.

— Есть счастье! — твердо сказал ссыльный. — Только его не искать надо, — счастье никто не обронит, — а добывать. Там на Волге и добывать его. Нужно много в жизни руды переворошить, чтоб добыть один золотник счастья. Так-то! — Он помолчал, потом тихо добавил: — А людей бояться не надо.

— Поди, Потапка, сыми переметы. Порвет, — беспокойно промолвил отец.

Енисей расходился не на шутку. Волны бешено кидались друг на дружку. Вода будто кипела кругом.

Когда я воротился, ссыльный вышел из шалаша. Глаза его блестели. Отец глядел на меня строго и жалостливо. — Перевезешь его на тот берег.

— Ты в своем уме ли, батя? Погляди, что на Енисее!

— Вижу. А перевезти надо. Нельзя ему здесь, на задворье.

— Пущай Енисей угомонится.

— Нельзя. Поймают его. Надо нынче же, покуда стражники в избах хоронятся.

— Не повезу я! Енисей больно расходился, зашибет!

— Эх, Потапка! Крепкое у тебя тело, а сердце — что у воробья, — донимал меня попреками старик. — Перевез бы я его сам, да руки мои не сладят с рекой.

— Много их, ссыльных-то! За каждого с Енисеем драться.

— Ты погляди на него, — будто в ем самом Енисей кипит. Потапка, слышь, Потапка! — кричал старик, и ветер закидывал его белую бороду на плечо. — Енисея боишься, а он… за нас с тобой. Злость из тебя, видать, мозг выпила, как землеройка из карпа! Слепой ты, Потап, слепой!

Лодка кидалась, билась на волнах.

— Будь ты проклят, анафема! — дико закричал старик и побежал к лодке.

Рванулся я, словно бы ветром меня толкнуло. Прыгнул в лодку, весла в уключины вставил. Силы смолоду много было. Это нынче я много перьев порастерял, будто тетерев при линьке.

Ссыльный сел в лодку.

— А там… на том берегу… не пропадешь ты один? — громко спросил его отец. — Заплутаешься да в трясине утопнешь.

— Там друзья.

— Ишь ты! Везде у тебя родня.

— В добром деле друзей много!

— Ты бы имячко на память оставил, — сказал вдруг отец, вытирая глаза.

— Завтра узнаешь. Когда искать меня станут!

Ссыльный схватил его руку, крепко пожал.

— Спасибо, отец!

— Будь счастлив! С богом! — крикнул старик и, перекрестившись, толкнул лодку…

И-эх, и швыряло нас, эх, и кидало в ревучей пучине! Видал я бури на Волге, — свирепой она бывает, матушка, — но Енисей, дьявол, злее!

Тот, кого я вез, зорко вглядывался в набегавшую волну, крепко держал руль. Потом наступила темень.

«Далеко ли до берега? — думал я в страхе, — не подвели бы руки… неметь начинают… мочи нет плыть дальше…» Да, эту ночь я запомнил на всю жизнь!

Не знаю, сколько мы промаялись с неистовой рекой, только когда выбросило нас на берег, мы разом выскочили из лодки и, помню, подумалось мне тогда, что ничего нет лучше на свете, как ходить по матушке-земле.

— Ка-ак он нас… Енисей-то, а! — сказал ссыльный, задыхаясь, когда мы привязали лодку. И засмеялся — неудержно, широко. — А все-таки мы сильнее! Умом да сердцем силен человек.

Прозябли мы. Он покопался в карманах.

— Покурить бы… Эх… промокло все.

Енисей с тяжким шипом бил размашистыми, стылыми волнами, — глухо стонал, ошалело кидался на берег, лютуя на нашу удачу.

Ссыльный что-то сказал, да не расслышал я за воем бури, потом крепко обнял меня за плечи.