Человек идет в гору

С тех пор Аннушка, пройдя мимо, то конфету сунет в карман спецовки Сабирки, то пряник.

— Зачем же, Аннушка? — спросит Сабирка смущенно.

— Ешь, родненький. Мои зубы уже не берут.

В конце зимы Аннушка получила похоронное извещение.

«…военврач третьего ранга Анна Сергеевна Бакшанова погибла за свободу и независимость советской Родины».

О, какой это был черный день! Придя с работы и увидав в почтовом ящике конверт с незнакомым почерком, Аннушка долго стояла, боясь пошевельнуться. В сердце ударило страшное предчувствие. Непослушными, одеревеневшими пальцами она вскрыла конверт…

Всю ночь душили ее сдавленные рыдания. И казалось ей, не выдержит, изойдет болью и кровью сердце. Всю ночь утешали ее, как могли, Николай Петрович, Сергей Архипович и Тоня.

Утром она поднялась и страшная, с опухшими глазами и перекошенным горем лицом, шатаясь от слабости, пошла на завод. Зыканов, увидав ее, застыл в немом испуге.

— Поставьте… к станку, — только и сумела она выдавить.

Прибежал Сабирка. Он видал, как шла она, шатаясь, по цеху.

Она обхватила обеими руками его голову и зарылась лицом в черной шапке его волос…

Три недели Аннушка и Сабирка вдвоем стояли за станком — молчаливые, строго сосредоточенные, словно в почетном карауле. Аннушка сжимала рукоятку суппорта и ей казалось, что она мстит врагу за дочь, за всех обездоленных вдов и матерей, мстит и будет мстить трудом, светлым и свободным, как светла и свободна сама правда, которой живет она и ее товарищи.

Так Аннушка стала токарем. Училась у всех и каждый старался показать ей все, что знал. Но с самой большой нежностью отзывалась она о Сабирке.

— Это мой наипервый учитель, — говорила она, а он краснел и опускал голову.

Потом, когда сняли Зыканова — человека, «перегруженного пережитками капитализма», как характеризовали его на профсоюзном собрании, мастером цеха назначили Аннушку.

Показалось ей тогда, будто взошла она на высокую, крутую-крутую гору, и сильный ветер, злой и непримиримый, норовит ее сбросить вниз, в ущелье. Страшно ей стало. Не за себя страшно, а за то, что подведет она людей, не оправдает их надежд.

— Высоко вознесли, Иван Григорьевич, — сказала она Добрывечеру, — непривычно.

— Привыкайте.

— Боязно, Иван Григорьевич. Взяли сороку и поместили в орлиное гнездо. Ну какая из сороки орлица?

Добрывечер только посмеивался над ее страхами. Величать ее стали Анной Спиридоновной, за глаза, правда, попрежнему звали Аннушкой; в конторе цеха лучший стол дали ей: с рогатым медным оленем на чернильном приборе, что ни день — вызывали на совещания, и завертелась Аннушка, как белка в колесе, чуя сердцем, что упускает она в своей работе самое важное, а что именно — не знала.

Спросить у молодых стеснялась. «Это ведь не то, как там, мол, резец заточить либо какой станку режим держать. Тут режим строгий — руководство. Вот и вожу рукой, а что толку-то?» — думала она с затаенной, мучительной заботою.

Сабирка вырос, вытянулся, как молодой дубок. Ему поручали уже сложные токарные работы и звали кто Сабиром, кто товарищем Ахметовым.

В цех пришло много новой молодежи. Народ грамотный, шумный, веселый. Иные послушные, степенно-внимательные, а иные своевольные, запальчивые.

Трудно с ними совладать Аннушке, маятно.

— Аннушка… Анна Спиридоновна, — окликнул ее как-то Сабир. Черные глаза его смотрели с жалостливым участием. — Похудела ты больно.

— Похудеешь, родненький, — вздохнула она, заправляя обеими руками волосы под косынку. — Двадцатое число подходит, а у нас еще только тридцать два процента плана дадено. А Добрывечер наш, сам знаешь, добрый только до двадцатого, а после — злее мачехи!

— Одна не повезешь, Анна Спиридоновна, надорвешься.

— Вот именно, родненький.

— Я слышал, как Петр Ипатьевич и инженер Луговая, дочка твоя, разговаривали с Добрывечером: «Мы, говорят, как коммунисты, требуем от тебя перестроить работу». Строго разговаривали.

«Как коммунисты, требуем… — мысленно повторила Аннушка. — Вот с кем надо мне посоветоваться!»

— Спасибо, родненький! — сказала она Сабиру, блеснув улыбкой, и быстро понеслась по цеху. Полы расстегнутого синего халата развевались, как крылья. Сабир пожал плечами:

«Чудная все-таки Аннушка. Ни с того, ни с сего — спасибо и побежала, будто ей не сорок девять лет, а шестнадцать!»

Глава десятая

Иван упивался счастьем молодой любви. Ему верилось, что наступил праздник — нескончаемый и прекрасный.

На работе, в своем ли цехе либо на совещании у главного инженера, тихой музыкой звучали в душе Ивана отголоски простых, может быть, самых незначительных слов Лизы. Но как весело сверкали его глаза, какой радостью дышало его добродушное широкое лицо! И он брал на себя такие большие, такие трудные обязательства, что у остальных начальников цехов захватывало дух от его смелости.

— Обещания грузить поначалу легко, да потом они оборачиваются тяжелыми камнями, — шептал ему кто-нибудь из них.