Человек идет в гору

Наташа проснулась с ощущением радостно-тревожного ожидания, как семь лет назад, когда она в первый раз после приезда из Ленинграда собиралась в школу. Она поминутно взглядывала тогда на стенные часы и, плохо еще разбираясь в мудреных перемещениях стрелок, громко звала:

— Мама, уж верно семь часов!

— Спи, стрекоза! Я знаю, когда разбудить, — отвечала Марфа Ивановна с напускной строгостью, но и она не спала, дивясь спокойствию Петра Ипатьевича, который сладко похрапывал.

Потом начиналась праздничная суета сборов. Наташу наряжали в новое, специально сшитое платьице, со снежной белизны воротничком, придававшим ее озорному личику некую праздничную степенность; в коротенькие косички вплетали два больших банта.

Наташа брала черный портфель и с уморительной важностью шла в школу под торжественным эскортом Петра Ипатьевича и Марфы Ивановны.

Теперь Наташа встала тихо, чтобы не разбить чуткого сна стариков, и вышла в соседнюю комнату.

В глаза ударило солнце — все окна густо позолотила заря. Небо было глубоким и чистым. Только чуть повыше горизонта угадывались тонкие, как паутина, белые кружева облаков.

Стройная и немного уже кокетливая березка ласково перешептывалась с резвым ветром.

Наташе стало необъяснимо весело.

Чем больше ей становилось лет, тем огромней и глубже, как вот это бездонное небо, казался мир, тем просторней и светлей было в ее душе, тем больше новых, небывалых ранее чувств и мыслей рождалось в ней.

За стеной часто ворочалась и вздыхала Марфа Ивановна. Вчера у Наташи с ней произошла размолвка. Марфа Ивановна продолжала противиться поступлению Наташи на завод.

— Вот докторицей бы! — беспрестанно повторяла она. — Завсегда чистая и белая, как лебедь. Или артисткой — орлицей гордой. Ты ведь любишь представлять на сцене.

— Ах, мама, мало ли что мне кажется сейчас любимым. Нужно проверить себя по-настоящему и тогда сделать выбор. Я ищу…

— А чего искать, коли давно до тебя найдено. Слепому видно, кем лучше быть: докторицей либо токарем.

— Мама, у тебя старые-престарые взгляды на жизнь. Извини меня, но над подобной мудростью сейчас посмеются.

— Я стара и глупа, конечно, только скажу тебе: пожалеешь, что не послушалась, да поздно будет! Молодая-то дурь развеется.

— У всякого свой ум…

— Свой ум! — закипела Марфа Ивановна. — Нажила уже!

Петр Ипатьевич сидел насупившись. Но не оттого, что не одобрял решение Наташи, тяга ее к заводу — это частица его души, это его рассказы о мастерстве и характере своих товарищей, это та драгоценная жилка, что передана им Наташе, как эстафета, чтобы не переводились в роду Бакшановых умельцы, влюбленные в работу с металлом. Не уверен был старик в прочности ее выбора. «Не агитнул ли ее какой-нибудь шустрый заводской парень? — опасливо думал Петр Ипатьевич. — И она не из интереса к делу, а из тяги к искусителю возмечтала о заводе?» Он строго взглядывал на высокий лоб Наташи.

— Вишь, светлый месяц, притча какая… — сказал он, обращаясь к жене. — С одной стороны, девку приневолишь — навек обездолишь, с другой же… — Он вдруг повернулся к Наташе, спросил: — Ты на какой участок думаешь проситься? Не к Глебу, случайно?

Наташа смущенно поджала губы, отвела глаза. Потом, пересилив минутное замешательство, круто повернула голову к отцу:

— А почему случайно? Не ты ли мне сам хвалил бригаду Глеба? — Наступил черед смутиться Петру Ипатьевичу: он не ожидал такой прыти от Наташи.

— Так-то оно так, — неопределенно затянул Петр Ипатьевич. — Парень он хоть куда… Да только… петушиный больно у него характер!

— Что же, хорошо. Бригадиром нельзя быть с характером курицы.

— Да нет, видишь ли… Собственная персона у него на первом плане. Я, да я, да сызнова я! Рабочей, понимаешь ли, скромности маловато.

— Ты мне об этом прежде не говорил, — задумчиво отозвалась Наташа.

— А ты прежде не спрашивала, — хитро прищурился отец. — Вот ты сказала: «Я, мол, ищу…» Но нужно, милая моя, знать, что ищешь. И нужно очень хотеть найти…

— И ты с мамой заодно! — с обидой в голосе бросила Наташа. — Будто я уж такая глупая девчонка.

В ее глазах увидал Петр Ипатьевич сполохи того огня, что живет в людях сильных и верных душой. Он резко поднялся со стула и, шагнув к Наташе, взял ее за руки:

— Я — за! Благословляю и верю в тебя, дочка!

Марфа Ивановна вышла из комнаты, сердито хлопнув дверью. Оба разом — и Петр Ипатьевич и Наташа — раскатисто рассмеялись…

Так выглядела размолвка Наташи с Марфой Ивановной.

А время двигалось до того медленно, что Наташа не поверила часам и включила репродуктор. Но молчание попрежнему нарушалось только сонными посвистами Петра Ипатьевича да полным достоинства, уверенным тиканьем будильника. До гудка оставалось еще целых сорок минут.

Где-то вдали задумчиво, может быть еще не проснувшись, пропел петух. Ему тотчас, будто эхо, откликнулся скрип отворяемой калитки. Наташа молча засмеялась: калитка кукарекнула самым естественным образом.

Первый рабочий день начинался весело. Всю минувшую неделю Наташа оформлялась на завод: заполняла анкету, писала автобиографию, фотографировалась.