Человек из дома напротив

Ни Макар, ни Бабкин не успели остановить ее. Она запнулась за сумку, упала и покатилась бы по ступенькам, если бы Сергей не поймал ее. Повалившись на бок, женщина застонала от боли и сунула руку в карман. Перцовый баллончик, подумал Бабкин, как пить дать перцовка или что-нибудь в этом роде.

– Похоже, связку растянули, – сказал он. – Нога болит?

Женщина сдавленно охнула. Макар присел на корточки и невозмутимо принялся собирать рассыпавшиеся продукты.

– Слушайте, вы только не брызгайте мне в рожу этой дрянью, – попросил Бабкин.

– Елена Юрьевна, мне жаль, что мы вас напугали, – подал голос Илюшин. – Мы хотели только поговорить о друзьях вашего сына, Любе Сенцовой, Эмиле Осине и…

У женщины закатились глаза.

Елена очнулась в собственной квартире. Она лежала на диване, над ней был потолок, а под ее рукой примостился Фредди. Мысль о том, что они не убили собаку, принесла облегчение, – довольно глупое, надо сказать, поскольку ничто не мешало им сделать это в любой момент.

– Елена Юрьевна, попейте воды.

Перед носом замаячил стакан. Она послушно взяла его и поднесла к губам. Руки дрожали, и половина вылилась на нее.

– Не надо лежа, можно подавиться, – сказал тот же заботливый голос, и она с трудом приняла вертикальное положение. Жутко болела лодыжка. Покосившись вниз, Елена увидела, что нога обложена пакетами с замороженной фасолью. Фасолью! Человеческая нога с гарниром!

Она засмеялась и громко клацнула зубами.

– Вода, – напомнил один из незваных гостей.

Они расселись на ее стульях, на ее прекрасных дубовых стульях, которые они покупали в Италии с отцом Артема… Очень давно. Елена стала называть его «отец моего сына» задолго до их расставания, не замечая, что тем самым урезала его семейный статус вдвое. Надо было прислушиваться не к другим, как учили все вокруг, а к себе. Удивительно много жизненно важных вещей сообщаешь в пространство, сам того не замечая.

На ближнем стуле сидел парень лет тридцати с небольшим. Он-то и протянул ей стакан. Глаза серые, очень внимательные… похоже, следит за каждым ее движением. Но у нее хватило бы сил справиться с ним. На столике у дивана фарфоровая лампа, а еще, кажется, подсвечник, если домработница не переставила его, когда протирала пыль. Да, можно было бы попытаться…

Если бы не второй.

При первом же взгляде на него Елена поняла, что о побеге можно забыть.

– Я ведь все ей рассказала, – обессиленно проговорила она. – Что вы еще от меня хотите?

– Кому? – спросил парень.

– Вашей подруге. Подопечной Мельникова. Мне проще называть ее приемной дочерью.

Амбал поднял брови. Парень не изменился в лице.

– А зовут Мельникова… – мягко продолжил он, будто учитель, подсказывающий ответ ученику.

– Константин Романович, – устало сказала Елена. – Прекратите это, пожалуйста. Я ничего не могу исправить. Мне хотелось бы, чтобы он был жив… чтобы все они были живы. Но это не в моих силах.

Парень обернулся и коротко взглянул на амбала.

– Как вы обо всем узнали, Елена Юрьевна?

Девчонка об этом не спрашивала, ее интересовало другое. Впрочем, какая разница… Все раскрылось, и утаить правду теперь было не проще, чем заставить держаться под водой плотно надутый мяч. Наша Таня громко плачет, второпях зовет отца.

– Я нашла у сына карту, – равнодушно сказала Елена.

3

Это было странно, и именно это она и сказала вслух, вытащив из ящика сына бумажную карту города, сложенную вчетверо. Зачем, собственно, она полезла в этот ящик? У нее не было привычки обшаривать вещи Артема.

Все из-за хомяка, мерзкой твари. Вот поди ж ты, десять лет прошло, а укушенный палец до сих пор болит. Фантомные боли – так, кажется.

Зверек укусил ее, когда она стала разбирать тетради в ящике девятилетнего Артема, а тетради она стала разбирать, потому что среди них что-то шуршало, и она услышала этот сухой бумажный звук, проходя мимо его комнаты. Сын был в школе. Господи, ей в голову не могло прийти, что мальчишка возьмет у приятеля хомяка и спрячет в ящике. «Ты мне запрещала!» Ну да, запрещала. Они воняют. А теперь предстоит делать уколы, потому что она панически боится бешенства. И кто в этом виноват? Хомяк.

Страх и боль так врезались в память, будто мелкая сволочь не тяпнула ее за палец, а откусила его. Все от неожиданности. Психотерапевт говорил, что мелкие потрясения, над которыми сам человек засмеется через десять минут, проваливаются сразу в глубинные слои подсознания и живут там, выходя на поверхность в виде то кошмаров, то навязчивых идей. Но нельзя исключать, что он просто хотел заработать на ее «мелких потрясениях».

Однако случай с хомяком подвигнул ее сочинить одностишие: «Мозгоправ, мозгоправ, ты не так уж и не прав!» И через три года, и через пять, и через восемь ей иногда чудилось шуршание из ящика. Но она знала, что это просто выкрутасы ее воображения.

Что заставило ее в декабре две тысячи девятого подойти к столу, чтобы выдвинуть ящик, – второй раз за десять лет?