Человек из красного дерева

Храмик маленький, от входа до алтаря – десять шагов. Сверху, по краям купола, из узких окон в барабане, льётся лунное сияние, выхватывая из мрака верхнюю часть иконостаса.

Ночь ветреная – вот-вот начнётся метель. Но пока – небо ясное, и луна светит.

Отец Ионафан держит в дрожащей руке подсвечник, три толстые сальные свечи освещают напряжённое лицо, впалые щёки, сдвинутые брови и морщину на лбу. Отставив острый локоть, он поднимает свечи и осматривает деревянную статую от головы до ног; ставит подсвечник на пол и размашисто крестится. Отцу Ионафану, настоятелю храма Казанской Божией Матери и главе местного прихода, едва тридцать лет, он маленький, слабосильный, по поговорке – соплёй перешибёшь, да вдобавок с врождённым телесным ущербом: спина кривовата, одно плечо ниже другого. Но если не приглядываться – не заметишь. Бородка жидкая, татарская. Волосы до плеч. Облачён в застиранный подрясник, на ногах – растоптанные валенки, сзади дырявые; по храму ходит почти бесшумно. Отец Ионафан сильно недоволен, растерян, шумно сопит: не знает, что делать. По лицу видно – нынче вечером много молился, но и свыше не получил ответа.

Характер отца Ионафана, вопреки внешнему облику, – крепче крепкого; ум его – резкий, ясный, дух – упрямый и не знающий страха. Давеча отец Ионафан криком и палкой гнал по всему селу местного прощелыгу Мишку Ждана, напившегося водки в постный день.

Против отца Ионафана стоит долговязый, широкоплечий полицейский капитан Иван Плечо, лицо его – голое, бритое, правильное, красивое даже, но неприятное из-за хмурого выражения. Ухоженные усы подкручены. Зубы – коричневые от табака. И так же воняет от него: горьким дымом бесовским, а от штанов – прелым конским по́том.

На капитане синий кафтан с огромными красными обшлагами, истёртыми и засаленными по краям. Широкий ремень затянут массивной пряжкой. Сбоку на ремне подвешена была тяжёлая шпага, но её капитан оставил в притворе.

Ноги его – огромные; он ходит вразвалку, оттого что всё время проводит в седле.

Сапоги у него хороши: кожа толстая, подошва – ещё толще, голенища до колен, с отворотами. Когда капитан шагает по храму – сапогами стучит по полу, как будто нарочито, и стук каблуков улетает под свод. Нехорошо, жутко стучат каблуки – как сатанинские копыта. Впрочем, капитан – добрый христианин, когда вошёл – крест на себя наложил, и с батюшкой Ионафаном разговаривает вежливо, часто прокашливаясь и трогая концы усов коричневыми от табака пальцами.

– Давай, батько, – говорит капитан, – не тяни. Берём и выносим.

Отец Ионафан молчит и не двигается. Подсвечник так и стоит на полу возле его ног. Свечной жир шипит и капает. Понизу тянет ледяным сквозняком – от неплотно прикрытой двери, перекошенной, сильно рассохшейся; храмик древний, помнит ещё времена ордынского нашествия.

– Батько, – мирно говорит капитан отцу Ионафану, – послушай. В храме моей власти нет. Тут я даже попросить тебя ни о чём не могу. Но могу – посоветовать. Ежели нынче ты не исполнишь указ Синода и не вынесешь истукана – послезавтра тебя накажут. Запретят в служении. Ты не первый такой, кто против, так уже много раз было.

– Куда ж я его дену? – спрашивает отец Ионафан.

Голос у него – высокий и чуть хриплый, но поставленный, трижды в день служит, глотка привыкшая.

– Вынеси за ограду, – отвечает полицейский капитан. – А там я уж сам разберусь. Я человек служивый, заобыклый, у меня – приказ, пока не исполню – от тебя не уеду.

– Может, я его в подклете спрячу?

– Нет, батько, нельзя в подклете. Нигде нельзя. Выбирай: либо ты его сам порушишь и сожжёшь, либо вынесем за ограду – и там уж не твоё дело будет.

– Неправильно это, – возражает отец Ионафан, повышая голос. – Рушить святые образа – грех великий. – Он указывает пальцем на деревянную статую. – Этот – очень старый, ему то ли двести лет, то ли все триста. Бог тебе судья, – из храма вынесу, ладно; но губить не дам. А что людям скажу? Утром придут – а его нет. А они его любили. У меня две бабы есть, обе вдовы, солдатки, – так они ему сапожки спроворили, видишь, какие ладные?

Капитан Иван Плечо изучает кожаные сапожки на деревянных ногах статуи, спрашивает:

– И зачем они?

Отец Ионафан усмехается и гладит свою бородку.

– А бабы верят, что он по ночам оживает и ходит по храму. Они ему сапожки надевают, а потом глядь – а подошвы-то стёрлись! Я сам видел. Значит, действительно ходит, чудесным образом… И что я завтра скажу тем бабам? Где святой образ, где сапожки? Вот, скажу, какой-то архиепископ подумал-подумал – и придумал погубление святых образов? Делать ему, что ли, больше нечего? Других забот нет?

– Смирись, батько, – говорит капитан. – Ты не один такой. Везде их выносят за ограду, а там их народ прячет у себя, кто в сарае, кто где. Оттого и привлекли полицию к сугубо церковному делу. И велено всё сделать тихо, чтоб в народе не учинилась смута. Давай, батько, помогай, либо я его один выволоку.

И капитан решительно обхватывает статую сильными ручищами и тянет, наклоняя вбок. Отцу Ионафану ничего не остаётся, как пособлять.