Человек из красного дерева

Лунный свет вдруг исчезает, храмик погружается во мрак, от свечей толку почти нет, но капитан на ощупь решительно тянет на себя статую.

– Тяжёлый, – уважительно говорит он.

Капитан спиной вперёд движется к двери, держит статую за плечи, отец Ионафан – за ноги. Капитан толкает задом дверь, – выносят тяжкий деревянный образ в притвор, а оттуда – под небо, и кладут на снег возле паперти.

Отец Ионафан бегом бежит обратно в храм затушить свечи и так же бегом возвращается.

Ветер усилился, луна скрыта плотными облаками, в глаза отца Ионафана ударяют первые колючие снежинки: начинается метель. Ни зги не видать, только ветер свищет. И капитан, и отец Ионафан какое-то время стоят молча, привыкая к темноте.

– Давай, батько, – говорит капитан, – ещё раз взяли – и за ограду.

И переступает сапожищами. Сухой снег скрипит под подошвами.

Отец Ионафан медлит. Статуя лежит на снегу лицом вверх.

– Давай, батько, – повторяет капитан Иван Плечо. – Вынесем – и пойдёшь домой, прочее – моя забота.

Ещё год назад в России не было таких людей. За порядком досматривали воеводы. А теперь вдруг появились молодые, резкие, злые мужики в иноземном платье, называемые иноземным словом “полиция”. И командовал ими тоже иноземец, генерал Девиер.

Они ловили воров без счёта, били им на лбу пороховые клейма и отправляли в каторгу. Они заходили в дома, проверяли печи, во избежание пожара. А сверх того – наказывали всякого, кто живёт непотребно и нечисто. Изгоняли из городов убогих заразных, а также тех, кто переходил меру в юродстве. Воспрещали пить сырую воду из рек и озёр.

А кто против государя Петра Алексеевича худое говорил – тех они споро выискивали, заковывали в железа и везли в Петербург, в Тайную канцелярию, передавали в руки графа Толстого Петра Андреевича и его катов, а у графа с такими был разговор недлинный: дыба да плаха.

И года не прошло, а уж потекли по нашим равнинам слухи о проклятой полиции: нет от неё спаса, нет укорота, и жаловаться некому. Одна была надежда: что со временем всё уляжется само собой и станет, как раньше.

Но текло время, а ничего не укладывалось, а только ещё больше переворачивалось, пока совсем не перевернулось. Уже полгода прошло, как отец Ионафан получил указ Святейшего синода, от 21 мая 1722 года, гласивший: “В храмах обретается многая неисправность, а именно: резные или истёсанные, издолбленные, изваянные иконы, которые за недостатком искусного мастерства весьма церковному благолепию противны… а дерзают истёсывати их сами неотёсанные невежды и вместо сообразных святых и благообразными лицами образов безобразные, на которые смотрети гадко, болваны и шуды поставляют… В Россию сей обычай от иноверных, а наипаче от римлян и им последующих, порубежных нам поляков вкрался… Принужден Св. Синод запретить сие”.

Но отец Ионафан тот указ не исполнил, рука не поднялась, – сделал вид, что ничего не было. И многие другие такие же по всей Руси поступили так же. Невозможно было даже помыслить, чтоб резной святой образ был удалён из храма и порушен. Но нет: сначала стали приезжать дьяки, подспорные епархиальным епископам, и проверять: стоят ли в храмах издолбленные образа или удалены. А который приходской поп ослушался указа и не удалил статуи, тех ругали ругнёй и заставляли исполнять. А те издолбленные образа, которые пытались изрубить топорами и сжечь, – так народ собирался и не позволял, и растаскивал статуи по домам и прятал.

– Вот что я думаю, – говорит отец Ионафан. – За ограду выносить не дам. И рушить тоже не дам, и жечь не дам. Я его тут закопаю.

– Нет, батько, – отвечает капитан Иван Плечо, – не дам я тебе его закопать. Нынче ты его закопаешь, завтра назад откопаешь. Хитрость твою я понял, но сему быть не дозволю, ты уж меня прости.

И он широкими шагами уходит назад в храм, в притвор, и возвращается уже при шпаге, подвешенной к поясу, она стучит по его прочному бедру и железно лязгает, а в руке капитан держит топор. Протягивает отцу Ионафану.

– Рушь его.

Отец Ионафан отшатывается.

– Мне такое не можно.

– Тогда отойди, – велит капитан. Его глаза уже привыкли к темноте, он размахивается мощно, от спины, и с выдохом бьёт топором по лежащему на снегу деревянному телу. Попадает ниже и левее шеи. Дерево – твёрдое и старое; топор, хотя и наточен, отскакивает, как от камня, и длинно звенит. Капитан размахивается снова – но отец Ионафан вскрикивает высоким голосом и падает на деревянную статую, заслоняя её собой от удара, подставляя собственную спину и затылок. Ноги подогнул, у валенок торчат дырявые пятки.

– Не дам! Не дам! Или меня изруби с ним заедино!

Капитан опускает занесённую руку.

Ветер швыряет ему в лицо, в усы, в глаза ледяную крупу, но капитан не отворачивается.

Со стороны села ветер доносит запах дыма: люди топят печи, греются.

Пар идёт изо рта отца Ионафана, он обнимает деревянное тело, вжался в него, готов ко всему, плачет, но его слёз в темноте не видать совсем.

– Не дам! – кричит он.

Метель уносит его вопль.

Статуя источает тепло, отец Ионафан прижался не как к деревяшке – как к живому телу, руками обнял, ладонями стиснул.