Человек из красного дерева

И наоборот. Ставить складской амбар заказал нам высокий вельможа Семён Иванович Решето, приезжавший на повозке под охраной двух фузилёров, пузатый, важный, добела отмытый, с бритой мясистой мордой, непрерывно курящий трубку; на нас, работных мужиков, он смотрел как на подножную грязь, и если не курил свою смрадную трубку – махал возле носа надушенным платком, чтобы, значит, от нашей мужицкой вони как-то оборониться. И весь вид его был блестящий, нездешний, словно он спускался к нам с облачных высей. Но дух его – едва мерцал: малый, жалкий, боящийся, смятенный, по цвету – как дерьмо, и запах такой же. И мне было видно, что сановный Семён Иванович в ближайшие три года будет схвачен за воровство и обман, и бит батогами в Тайной канцелярии, а затем вырвут ему ноздри, выбьют на лбу пороховое клеймо “вор” и сошлют в Пустозёрск.

Тайным зрением я смотрю не всегда, а только если настраиваю глаза усилием воли; тут нужна привычка.

Польза от тайного, божьего зрения вот какая: если оно есть, то обычное человеческое зрение становится лишь подспорьем.

Если, например, ты имеешь сильного верхового коня – то зачем тебе пешком ходить? На коне быстрее и удобнее. Сидя в седле, видишь много дальше, и чувствуешь себя в большей безопасности.

Обычное зрение часто обманывает: иногда глупцы кажутся умниками, далёкие предметы – близкими. А духовное зрение не обманывает никогда.

В ту ночь мы с Читарем говорили недолго: всё главное уже давно было сказано, а попусту сотрясать воздух словесами я давно отучился, больше помалкивал да смекал. Читарь попрощался: сказал, что идёт в Великий Устюг, а оттуда в Архангельск. Я позавидовал ему, страннику, повидавшему разные края и разных людей. Даже рот открыл, попросить, чтоб взял меня с собой, – но как открыл, так и закрыл.

Во всё правление государыни Анны Иоанновны наша артель никуда не отлучалась из Петербурга, ставили главным образом амбары, где торговые люди хранили свой товар, а потом нашли другое выгодное дело: поднимать леса на строительстве каменных домов. Каменщикам, когда они складывают стены на высоту сажени, всегда нужны леса, подмости, и не простые, а крепкие, чтоб не рухнули под тяжестью людей и материалов. И если дом поднимался на двадцать саженей – то и подмости требовались соответствующие. И если подмости ставились неправильно – они, бывало, рушились, калеча каменщиков и погребая их под собой. И тогда плотников, ответственных за подмости, в лучшем случае били палками или кнутовьём до полусмерти.

Так вышло с нашей артелью. Однажды трёхъярусные леса, поставленные нами, обвалились под тяжестью взошедших на них каменщиков и поднятой на самый верх клади.

Нашей вины в том не было никакой: если подмость выдерживает вес в пятьдесят пудов, нельзя грузить в три раза больше.

И когда мы узнали, что наши подмости рухнули, – не стали дожидаться наказания, сбежали из Петербурга, от греха подальше. И я, после многих размышлений, отложился от артели Онуфрия Самарина.

Бродячая жизнь, хоть и беззаботная, мне надоела. Решил осесть, завести хозяйство. Чувствовал, что мой дух крепнет и желает изменений, уединения, раздумий, духовного труда и н е м о т с т в а.

Кончилось прежнее, началось новое.

2

Текли минуты, оплывали свечи, Читарь гладил тело Параскевы, бормотал тайные фразы, то громко, то шёпотом, а я понимал, что чем дальше – тем меньше способен сосредоточиться на деле. Ждал гостей.

Вдруг в подвале раздался громкий протяжный скрип.

Мы оба прильнули к фигуре.

– Встаёт!

Читарь приложил ухо к груди Параскевы, затем наклонился к лицу.

– Дыхания нет. Неси жир, будем продолжать.

Я потянулся за котелком, уже пустым почти.

Но экран планшета, лежавшего рядом, засветился. Гости прибыли.

У калитки стояли две машины, одна – полицейский УАЗ, вторая – джип Застырова.

Из машин вышли пятеро, все с автоматами. Застыров, с ним ещё двое в гражданском, и двое в форме.

Стучали в калитку, давили кнопку звонка – но безуспешно.

Я и Читарь смотрели за ними, не отрывая глаз.

Они потоптались у калитки, поговорили о чём-то меж собой, далее Застыров перелез через забор – умело, он был деревенский парень и через разные заборы перемахивал сотни раз, – открыл калитку с внутренней стороны; вторглись во двор, держа автоматы наизготовку.

Стали долбить в дверь, сначала кулаками, потом и ногами даже. Звуки ударов достигали и подвала.

– Пора, – сказал я.

В углу подвала наклонился к полу, потянул кольцо, поднял крышку люка: то был схрон, последнее и тайное убежище, яма в холодной земле, полтора метра глубиной, достаточная, чтоб в ней укрылись трое, а если потесниться – то и четверо.

Наверху уже ломали дверь, дом сотрясался от ударов. Но дубовую входную дверь я изготовил с той же любовью и с тем же тщанием, что и деревянную фигуру Параскевы.

В этом был весь секрет: всё, что делаешь руками, делай с одинаковой любовью.

Вдвоём мы сняли с верстака Параскеву, скользкую от жира, – и спустили в схрон.

Я вспомнил про малую фигуру, подхватил её на руки и тоже отнёс.

Читарь взял с табурета полупустой пакет с кровью, вздохнул.

– Жалко. С таким трудом добыл.