Человек из красного дерева

За три зимних месяца делал полторы сотни шпал, потом сушил до лета, а летом, с началом строительного сезона, понемногу продавал уже наполовину сухими.

Беда была в том, что в путевых хозяйствах на приёмке шпал стояли неучи и дурни, им что высушенное дерево, что сырое – было неважно. По правилам всё должно быть высушено, но на деле никто за этим не следил, а наказывали только за срыв сроков; главное, чтобы нужное количество материала доставлялось вовремя, по циркуляру.

И если мне предлагали летом привезти ещё сотню штук товара – я валил деревья и летом.

Так я в конце старого века за два десятилетия снёс тысячи лучших деревьев, чтобы вытесать из них грубые куски деревянной плоти, подстилки для железных подошв новой сверхмощной цивилизации.

Зачем я это делал? Зачем умалял свой дух грубой работой, если умел изготавливать полированные до зеркальной гладкости шкатулки из карельской берёзы, и шахматные фигуры, и резные храмовые иконостасы, и даже ландо с гнутыми дверцами, на стальных рессорах и резиновом ходу? А вот зачем.

Лесорубы, валившие лес для изготовления шпал, вели себя как охламоны; деревья и землю под деревьями не жалели, верхушки и сучья не сжигали, весь мусор и отходы оставляли на месте повала. Рощи и целые леса, когда-то чистые, без подлеска, превращались в дебри, зудящие комарьём, – повсюду я встречал холмы из гниющих срубленных ветвей, гадючьи гнёзда, крапиву, бурьян и мухоморные грибницы; звери уходили из таких мест.

Ради сиюминутной выгоды изгаживалось всё, что было упорядочено природой и Создателем.

Тысячу лет человек выходил на повал только зимой – теперь это происходило круглый год.

Я стал шпалотёсом, чтобы вместо меня им не стал какой-нибудь дурак, не знающий навыков и обычаев ремесла.

В тот лес, где я сам работал, – я других мужиков не пускал, если заходили – выгонял, бывало и морды бил. Однажды в меня даже пальнули из нагана, потом пришлось выковыривать пулю стамеской. Но зато в моём лесу, пусть и прореженном, можно было и охотиться, и собирать грибы.

Рассудительный человек скажет, что своим поступком я ничего не изменил. Что может сделать один хороший лесоруб против десяти тысяч плохих? Но мне казалось, что иначе нельзя. Я делал, что мог. Хоть четыре рощи – но спас.

Не люблю вспоминать те времена. Говорят, именно тогда страна совершила экономический, культурный, цивилизационный рывок, подъём. Больницы, школы, суды, железные дороги, телеграф и телефон, газеты и журналы, Толстой и Чехов, Чайковский и Мусоргский. Первое поколение, выросшее и возмужавшее вне крепостного ярма. Но я видел этот подъём снизу, я видел тех, кто за него заплатил жизнями.

Однажды я въехал на подводе во двор путевого хозяйства станции Стерхов Западно-Сибирской железной дороги.

В воздухе летала угольная пыль, ревели паровозы, звенело железо, расхаживали напряжённые люди в чёрных тужурках.

Я привёз очередные три шпалы, каждая по восемьдесят килограммов.

Едва ворота открылись – в меня ударил запах, столь тяжкий и гадкий, что моя ломовая лошадь Фрумка, обычно смирная, отказалась идти дальше, попятилась и едва не опрокинула воз.

Посреди двора я увидел огромный, проклёпанный по швам котёл в виде цилиндра, лежащего на боку. Котёл распространял удушливый дым. Вокруг суетились полуголые рабочие, чёрные от сажи, со злыми лицами и руками, покрытыми струпьями.

Появился нарядчик, с красной, шелушащейся физиономией, с торчащим, на казацкий манер, из-под заломленной фуражки мокрым от пота чубом; он закричал матом одновременно на всех, включая меня, мою лошадь, и, может, даже и на самый котёл.

– Не ори, Илья Григорьич, – попросил я его, – скажи толком, чего тут творится?

– Как не орать? – нервно ответил нарядчик, вращая воспалёнными глазами. – На рожу мою глянь! На руки глянь! – он потряс передо мной багровыми, в язвах, ладонями. – Шпалы велели вываривать в отраве! Креозот – слышал? В креозоте вываривать! Видал, бандуру привезли? Автоклав! Теперь мы шпалы отравой обливаем, в автоклав суём – и вывариваем. Вынимаем – они воняют. И от этой вони мы все тут гниём и слепнем. Понял?

– Чего ж не понять, – сказал я. – Креозот, состав переработки дёгтя, от него дерево не гниёт. Очень ядовитый.

– Вот именно, – сказал нарядчик, успокаиваясь. – Во двор не заезжай, жди снаружи.

Пока меня разгружали, пока я унимал лошадь и ждал оплаты – пристально подглядел, как работает диковинная смрадная машина, как мужики, изгибая костлявые шелудивые спины, открывают тяжёлую и толстую броневую крышку, как вытаскивают крючьями из пышущего жаром зева чёрные, горячие, как подгоревшие пироги, шпалы и заталкивают новые, и всё – под ругань, под надсадный кашель, под стоны муки и безнадёги; конечно, действо больше всего походило на суету чертей вокруг адского котла.