Человек из красного дерева

Но если мой дом имел участливый пригляд, стоял ровно, и окружался сплошным забором, и территория освещалась фонарями, и вход преграждала непробиваемая дубовая дверь, – то изба Читаря, увы, смотрелась жалко. Съехавшая набок, тёмная от времени, на два слепых окошка, а забора и вовсе никакого.

Микроавтобус “Каравелла” стоял рядом с домом, – я сразу же, не теряя времени, проверил, заводится ли он и достаточно ли топлива.

Всё пошло не так, как я предполагал.

Я должен был пропасть без вести при пожаре.

Про Читаря я ничего не говорил Гере Ворошиловой. Когда она явилась в полицию – она сдала только меня. И полиция приехала в деревню Чёрные Столбы брать только меня. И если раскапывали пожарище – искали останки одного человека, а не двух.

Читарь вообще не должен был попасть в эту историю. Но теперь попал.

Угнанную машину мы бросили, но любой неглупый полицейский обследовал бы соседние деревни.

То есть мы, обожжённые пламенем деревяшки, как ни старались, не сумели оторваться от преследователей и должны были продолжать бег.

Первым делом я обработал спину Читаря. В хозяйстве нашёлся и нож, и топор, и наждак. Трудился долго, почти час. Читарь молчал и терпел.

К сожалению, мне не удалось спасти брату здоровье. Срезав обугленные фрагменты, я с ужасом увидел, что спина лопнула: от поясницы к шее пролегла извилистая трещина. В таких случаях хирурги стягивают рану иглой и нитью, и спустя время ткани восстанавливаются, но это – если речь идёт о живых людях; деревянного истукана ниткой не зашьёшь.

Пока я возился – Евдокия сидела рядом и смотрела. Её молчание немного пугало меня, и я счёл нужным сделать краткие пояснения.

– Самое сухое дерево всё равно содержит в глубоких слоях микрочастицы влаги. Эта влага оживает при сильном нагреве и сильном охлаждении. В обоих случаях она расширяется, превращается либо в пар, либо в лёд, – и разрывает изнутри древесные волокна. Так образуются трещины. Залечить их невозможно. Треснутому жить трудно: треснутый, по-людски говоря, становится инвалидом. Здесь, как ты видишь, трещина неглубокая, однако длинная, повреждён и поясничный отдел, и прямая мышца вдоль спины, и даже шейный отдел. Регенерации у истуканов не бывает, если треснул – это навсегда.

– Он умрёт? – спросила Евдокия.

– Нет. Он деревянный, вечный.

– И я тоже вечная?

– Скорее всего, да. Деревянные люди не стареют.

– Значит, я не стану взрослой?

– Нет. В каком возрасте тебя подняли – в таком ты и останешься навсегда. Сколько тебе лет, по-твоему?

– Не знаю.

– Ты выглядишь ребёнком. Примерно лет на одинна- дцать.

– Но я не хочу всегда быть ребёнком!

– Мало ли чего ты хочешь. Ты не была взрослой, ты не знаешь, что это такое.

Евдокия подумала.

– Но ведь и ты не знаешь, что такое быть ребёнком. Сам сказал, что родился сразу взрослым.

– Гляди-тко, – сказал Читарь, – а ты, оказывается, умная.

– Умная? – спросила Евдокия. – Как я могу быть умной, если у меня – деревянная голова?

Я не выдержал и засмеялся, а следом за мной и Читарь, и девочка тоже; веселье наше было, конечно, скорее нервное, от пережитого недавнего напряжения, однако искреннее; действительно, можно ли считать нас умными, если наши мозги – из дерева; смотрели друг на друга, замолкали – и снова не выдерживали и смеялись. А общий смех сближает и даже роднит, так и у смертных людей, и у истуканов.

Обработав спину Читаря, я уложил его на кровать, натаскал воды из колодца, наполнил лохань – и вымылся с мылом, потом вымыл Читаря, потом велел девочке проделать то же самое самостоятельно. Глазеть на обнажённого ребёнка женского пола посчитал грехом, отвернулся.

Платье для неё сшил из простыни. Читарь имел в доме все элементы человеческого быта: и кухонную посуду, и кровать со свежим постельным бельём и подушкой. Так у нас заведено уже триста лет: иметь в доме кровать и посуду, даже если нет потребности в еде и ночном отдыхе.

Почти треть избы занимали шкафы с книгами: сотни книг, все старые либо очень старые, в том числе инкунабулы и рукописные, а кроме книг – множество картонных папок с рукописями: списки, сделанные Читарем с книг, давно не существующих, а также записи по памяти с книг, выученных наизусть.

За сотни лет Читарь обошёл все дальние храмы и монастыри, от Львова и Вильно до Иркутска и Нерчинска, все монастыри, все раскольничьи общины и скиты, и переписывал всё, что находил, а если переписать не позволяли – учил на память, а потом восстанавливал на бумаге. Так набралось три шкафа, пахнущих бумажной пылью, – драгоценные шкафы, наполненные особенным непостижимым знанием. Шкафы эти делал я, и предусмотрел даже железные углы по нижним краям, у пола, – чтоб мыши не прогрызли с зимней голодухи; они книги любят.