Человек из красного дерева

– Краску содрала, – сказал любитель Турции. – И вообще, тут проезжая часть, тут детям нельзя, тут люди на машинах ездиют. По идее, я могу и полицию вызвать. Сами подумайте, я к себе домой приезжаю, а тут кто на велосипеде, кто на роликах. Вы уж объясните своей дочке, чтоб каталась по пешеходным дорожкам.

– Конечно, – сказал я. – Сколько это стоит?

– Одну деталь покрасить – пять тысяч рублей.

Дуняшка привезла мой пиджак, держа его в вытянутой руке; я выдал обиженному требуемую сумму. Пиджак натянул на плечи. Обиженный пробормотал что-то примирительно-нечленораздельное. Дуняшка глядела виновато – я ей подмигнул, она просияла и умчалась: возможно, чтоб протаранить и поцарапать ещё один чужой автомобиль или несколько; да хоть весь мир.

Отойдя подальше, я торопливо перекрестился.

Гнев схлынул, остался гадкий привкус, как будто упал лицом в лужу. Денег было не жалко, себя тоже не жалко, и особенно не жалко пострадавшего автовладельца в красной хламиде.

Постоял у входа в подъезд, подождал дочь – но она усвистала куда-то совсем далеко.

Подумал: надо будет обрезать пуговицы с её куртки.

К реальности меня вернуло входящее сообщение: “Заказанный вами массив лиственницы будет отправлен автотранспортом, сообщите точный адрес доставки”.

Деревянный народ никогда не останавливается, – подумал я. Пора браться за работу.

21

В тот же день, пока было время, съездили на родину, прошлись по деревне. Дачный сезон стартовал. Самые нетерпеливые отцы семейств уже расконсервировали дома́ и перевезли домочадцев. Бегали дети и болонки, и те, и другие – совершенно городского вида, ошалевшие от свободы и чистого воздуха. Яркие дорогие джипы рядом с чёрными древними избами выглядели нелепо, как новогодние игрушки на засохшей бурой ёлке. Где-то стучал топор, и этот стук делал меня реальным. Говорят же, что ездовые собаки по-настоящему живут, только когда бегут со всех ног, стянутые ремнями упряжки.

Пока шли к дому, читал дочери очередную лекцию; может, десятую за последние дни. Но для себя твёрдо решил: лучше поднапрячься и сразу вбить в маленькую голову как можно больше знаний; хочешь что-то сделать – делай сегодня, не откладывая.

– Тут неподалёку был храм Казанской Божией Матери, старый, деревянный. Его давно нет, и даже дойти туда нельзя, на том месте теперь болото. В том храме я стоял, пока меня не вынесли. А Читарь – ты его тоже знаешь – стоял неподалёку, в соседнем уезде, в Криулино. По нашим правилам, мы можем знать только тех братьев, кто родился по соседству. Кто восстал в Павлово – тот знает павловских, но не знает московских или новгородских. Ты, например, – павловская, и я тоже павловский, и Читарь павловский. Когда ты жила в Можайске, к тебе не пришёл познакомиться ни один из можайских. Дед Николай – исключение, он появился в безвыходной ситуации, а когда ситуация разрешилась – отправил нас обратно. Может, мы его больше никогда не увидим. Так придумано для общей безопасности, для сохранения тайны. Ты можешь переезжать с места на место, можешь жить где угодно, хоть во Пскове, хоть в Иркутске, но иркутских или псковских ты знать не будешь; только своих, павловских. Простая схема, но эффективная. Я родился здесь, в Чёрных Столбах, но потом – где только не жил. А захотел – и вернулся сюда, домой. До́ма и стены помогают.

Хотел добавить, что вернулся сюда не по своей воле: мне посоветовали.

Когда выяснилось, что некий молодой, талантливый и амбициозный историк Пётр Ворошилов повсюду разыскивает храмовые скульптуры, а сам происходит родом из города Павлово – к нему п о д в е л и именно павловских. Читаря и меня. Узы землячества нерасторжимы. Кто-то умный всё просчитал. Может, Никола, может, кто-то другой, такой же могущественный. Кто-то предвидел, что на склоне лет историк Ворошилов вернётся домой. Живые всегда возвращаются домой, когда слышат дыхание смерти.

Я провёл Евдокию по подсохшему просёлку через березняк, к пожарищу.

Запах гари пока не выветрился, да и не должен был. Очень стойкий запах, отпугивающий человека.

– Здесь ты родилась, – сказал я.

– Помню, – ответила Дуняшка. – Вон там, возле колодца, вы меня крестили. Мне было очень страшно. Мне хотелось кричать, но у меня болело горло и не хватало воздуха.

– А сейчас? Тоже страшно?

– Нет. Нормально. Чуть-чуть не по себе.

– Хочешь – уйдём, – предложил я.

– А ты?

– Пока не хочу. Мне надо прикинуть, что с этим делать. Это же наш с тобой дом, мы тут хозяева. Мы не бросим это место. Здесь хорошая земля, сухая. С утра и часов до четырёх – солнце. Появляется вон оттуда, из-за берёз, а заходит – вон за те сосны. Я не думаю, что ты будешь растить тут огурцы или малину, – но если захочешь, имей в виду, малина тут родится замечательная. Можно и яблони посадить. Весной тут комары, но нам с тобой они нипочём. Колодец глубокий, вода чистейшая. Пока я жив – я буду обихаживать эту землю, и на то есть две причины: во-первых, тут родился я сам, а во-вторых, тут родилась ты.