Человек из красного дерева

Город мне не нравился: заплёванный, грязный, тёмный, холодный, сугробы в угольной пыли, конская моча, листовки, окна, забитые досками и занавешенные одеялами, стены в пулевых отметинах, на перекрёстках у костров патрули с винтовками.

Увязал покупки в мешок и сразу же поспешил назад. Свернул в переулок – и наткнулся животом на ствол нагана.

Молодой парень с рябым лицом, тоже, как и я, в старой шинели, просипел простуженно:

– Тихо, сука! Деньги сюда, быстро!

И надавил стволом.

Таких парней я встречал не раз, и даже не очень расстраивался, переживая очередное нападение. Голод и безысходность часто превращают людей в безумцев.

Отбил руку с наганом (выстрела не последовало, наган, скорее всего, был пустой) – и ударил кулаком в подбородок, не жалея сил. Рябой отлетел, приложился головой о стену дома, рухнул.

Я шагнул было мимо, как вдруг сзади раздался то ли возглас, то ли визг, и что-то острое вонзилось под лопатку.

Обернулся. Мальчишка, едва мне по плечо, в драном овчинном полушубке, на лоб надвинут картуз с обломанным козырьком, тощая шея обмотана, вместо шарфа, обрезком бархатной портьеры (даже бахрома торчит), на ногах разбитые английские ботинки, в трясущейся руке огромный нож: видать, сообщник первого, рябого. Правильно, подумал я, грабить лучше вдвоём, – и резким взмахом руки сбил картуз с головы мальчишки, рассчитывая, что он испугается и убежит. Рассыпались светлые, длинные сальные волосы: не мальчишка, девушка, не более двадцати лет, тощая, губы потрескавшиеся, на щеках багровый румянец, глаза стеклянно, дико блестят.

Отпрыгнула, выставила нож перед собой.

– Не подходи! – быстро сказала. – У меня вши, я тифозная!

– Не похожа ты на тифозную, – сказал я. – Убери нож.

Она продолжала грозить мне лезвием, подняв его высоко. Я шагнул ближе, сталь упёрлась в моё горло. Девчонка вся тряслась, впалые щёки пылали. От неё несло хорошо мне знакомым паровозным дымом и немытым телом. Вдруг она решилась, яростно вскрикнула и сильно ткнула в меня ножом под кадык. Результата не было, и она собралась ткнуть второй раз, но я схватил лезвие ладонью, вырвал нож, толкнул её в плечо, она упала на спину, в снег.

Дух её был – мизерный и чёрный, как грозовое небо.

– Ты сама вша, – сказал я. – А была человеком. Зарезать меня хотела – за что?

Она торопливо поднялась.

– А ты – кулацкая морда!

– С чего ты решила, что я кулак?

– А по лошади по твоей видать, – сказала она, понимая, что бить её не собираются.

– Следили, что ль, за мной?

– За всеми следили.

Я кивнул на рябого, лежащего недвижно. Он получил крепко, того и заслуживал.

– Значит, у вас банда? А этот – главарь?

Девчонка презрительно усмехнулась.

– Лёнька? Какой он главарь? Так, корёжит бывалого. А вот ты – кто такой?

– Здешний селянин.

– А почему из тебя кровь не идёт? Я два раза ножом пыряла.

– Значит, плохо пыряла.

– Нет, миленький, – сказала она, – ты не здешний селянин, по глазам вижу. Ты белогвардейская контра, бывший офицер. Может, даже полковник. Обучен секретным приёмам, вот от тебя нож и отскакивает. Я об таком слыхала.

– Так ежели я контра, то я тебя должен убить, а то донесёшь на меня.

– Ну и убей! – выкрикнула она, брызгая слюной. – Мне всё едино, от ножа помереть или с голодухи!

И грубо засмеялась.

– Убить не убью, – ответил я. – Но со мной поедешь.

– Это куда ещё – с тобой?

– Есть хочешь?

– Хочу.

– Тогда какая тебе разница, куда ехать?

Её звали Маруся.

Потом, спустя два часа, вскрылась причина Марусиной безрассудной жестокой храбрости и стеклянного блеска глаз: в кармане её мужских штанов я нашёл круглую жестянку с кокаином.

А до того – вернулись на базар, я купил хлеба, лука, соли, круг кровяной колбасы и бутыль самогона, плитку шоколада “Миньон” и кусок мыла “Тэжэ”.

Отломил краюху – она вцепилась зубами. Когда подсаживал на лошадь – изумился: девчонка ничего не весила, и лошадь, пока везла нас, не выказала недовольства, даже ухом не повела.

В доме велел тут же, у порога, раздеться донага и сесть в угол на лавку. Затопил печь и вшивую одежду сжёг, всю, кроме полушубка – его выкинул в снег во дворе. Сам натаскал воды из колодца, поставил греться.

Девчонка непрерывно жевала – то хлеб, то колбасу. Самогона я ей пока не дал.

– И давно, – спросил, – марафет пользуешь?

– Не помню, – ответила она. – Дня четыре. Помню, на вокзале поставили фраера на перо, забрали марафет и чуток махры. И ещё пенсне хотели отобрать, но фраер не отдал, заплакал: лучше, сказал, зарежьте, без стёкол ничего не вижу… Ну Лёнька и сжалился над ним. Как вот ты нынче надо мной сжалился, так он над ним.

– С чего ты взяла, что я над тобой сжалился?

Она улыбнулась, обнажив порченые зубы.

– Так ведь пригрел же. Накормил. Не так разве?

Потом вымылась, стоя в корыте, не стесняясь наготы, только спиной повернулась. Но не переставала говорить.