Человек из красного дерева

Деньги я совсем перестал экономить. В тот день, когда увёз Читаря из Можайска, на мой счёт поступило несколько крупных сумм, от незнакомого мне человека, но с формулировкой “перевод близкому родственнику” – то была, как я догадался, обещанная компенсация. Я мог бы в любой момент заняться расчисткой пожарища и возведением нового дома – но почему-то вовсе не хотел об этом думать. Слишком много всего навалилось: внезапное отцовство, близкая и неминуемая смерть друга, предполагаемая война с Марой, и раскол в деревянном народе, и, наконец, Гера Ворошилова – о ней вспоминал каждый день, воображал разговоры с нею, споры, откровения; мечтал, как однажды она появится, позовёт – и скажет, что я прощён. Не верилось, что ещё полгода назад я не знал никаких забот, и дни мои были безмятежны и похожи один на другой, и наполнены трудом – однообразным, однако и счастливым. Как будто я жил на необитаемом острове, сосредоточенный только на самом себе, обмотанный шкурами Робинзон. И – приплыл корабль, и вывез меня во внешний мир, разноцветный, сложный, грохочущий; сначала я был рад спасению, но затем затосковал по старым временам.

Двести девяносто девять лет покоя. Осмысленной терпеливой работы. И вдруг – всё взорвано и перевёрнуто. Может, Невма перестала меня хранить? Или, наоборот, любовь Создателя ко мне стала так велика, что он посылает мне испытание, дабы проверить мою истинную крепость? А я, увы, его испытания не прошёл?

Нет во мне крепости, не выдержал проверки.

Теперь еду, вращаю баранку. На город упал туман, такие сырые туманы у нас в начале мая обычны; против тумана у меня есть фары, пылающие янтарно-жёлтым, лампадным светом. Вглядываюсь в молочное пространство, снизил скорость, осторожничаю. В кузове лежит, укрытая брезентом, деревянная сущность, со светской и обывательской точки зрения – фальшивая, с духовной – настоящая, с любовью и тщанием выделанная умелыми руками из столетней колоды. Совесть чиста; всё, что сделано, – сделано по приказу и благословению архипастыря.

В Криулино ничего не изменилось. Только кеды Дуняшки, оставленные при входе, обросли новым слоем грязи.

Судя по всему, отлучение от интернета прошло безболезненно.

В доме застал разгар теологической дискуссии: Читарь стоял у распахнутого книжного шкафа, Дуняшка, сидя на табурете у стола, держала в руках лохматую инкунабулу, пальцем отбрасывала со лба волосы и горячилась.

На меня они не обратили внимания.

– Не понимаю, – говорила Дуняшка, – почему Святой Дух на иврите – женского рода, и на греческом – женского рода, но на русском – мужского? Что за дискриминация? Если по смыслу – это любовь отца к сыну? Женского рода?

– Так уж вышло, – дипломатично отвечал Читарь. – В России – как в церкви: есть два знания, одно явное, другое тайное. Россия управляется женским началом, но это знание есть тайное. Чтоб его скрыть, Святой Дух поименован по-мужски, хотя на самом деле он есть женская стихия. Женщина умнее и хитрее. Мужчина свою власть декларирует – а женщина реализует тайно, негласно, и поскольку тайная власть крепче явной, то и женская власть крепче мужской.

– Всё равно обидно, – твердила Дуняшка, – в Новом Завете везде одни мужики!

– Не так, – возражал Читарь. – Рядом с Христом всегда две женщины, одна – Богородица, другая – Магдалина, первая свидетельница его воскрешения. “Христос воскрес” – слова, впервые произнесённые женщиной. Без них нет Завета. Нет Христа без его Матери, как нет мужчины без женщины, и везде, где мы ищем мужчину, – находим женщину. Везде, где мы ищем веру, – находим любовь. Так в России, а как у других народов – я знаю лишь смутно. Возможно, там есть свои секреты и свои тайны.

– Извиняюсь, что помешал, – сказал я. – Если вы жжёте свечи, то поставьте под стены вёдра с водой, иначе будет пожар.

– Папа, – сказала Дуняшка, – а ты чего такой злой?

– Я не злой, я серьёзный. Сейчас в Москву поеду. А вы ждите.

Хотелось, конечно, показать Читарю скульптуру Николая, лежащую в кузове грузовика, – добыть похвалу.

Уезжая, я рисковал. Мой брат мог испустить дух в любой момент.

8

Когда вошёл в мастерскую – они ждали меня, трое. Я почему-то знал, что так будет.

Елена – сложив руки на груди, прямая, надменная, враждебная, пахнущая духами.

Щепа – с непривычно благодушным выражением лица, одетый под ковбоя, на джинсах – широкий ремень с огромной пряжкой в виде головы буйвола.

Мара – в льняной макси-юбке, с серебряным колье и серебряными же перстнями на узких пальцах. Нитяной клубок – на этот раз красный – она перебрасывала из руки в руку, как теннисный мяч, по-мужски ловко. Кефалофор стоял в углу, накрытый тряпкой.

– Привет, лиходей, – весело сказала Мара.

Я молчал.

– А ты знаешь, – продолжила она, – что это место, – сделала пальцем круг над своей головой, – посвящено мне? Тут когда-то был храм Святой Параскевы. Старый храм, пятьсот лет стоял. Его разрушили, на его месте сейчас вход в метро. Осталась только памятная икона, в доме напротив, в стену вделана. Хорошая икона, красивая, мне нравится. Даже есть портретное сходство.

– Пойдём, – сказал я Щепе, – принесём груз.