Человек из красного дерева

– Короче, – невозмутимо продолжал Щепа, – надо по максимуму использовать наши преимущества. Со временем к нам подтянутся другие. Пока нас – трое, или – четверо, если вместе с тобой…

– Нет, – перебил я, – не вместе со мной. Я знаю гораздо больше вас. Мой друг, Читарь, который сейчас лежит и умирает, – он прочитал все книги, исходил всю землю, и он мне многое рассказал. Вы – не первые раскольники, до вас и другие были. Почти все они рано или поздно кончали с собой, через самосожжение. Пока истукан живёт для других, пока он исполняет долг, – его хранит Невма, но когда он начинает грести под себя, подличать, – он лишается защиты. Бывали раскольники, еретики, которые поднимались высоко, а потом – просто исчезали в никуда, пропадали бесследно. Бывали такие, кто возвращался к своему народу с покаянной головой. А бывали ещё случаи, про которые я вам не скажу. – Я посмотрел на Мару: она слушала, играясь со своей ниткой и на меня не глядя. – Вы не знаете ничего. Триста лет назад в России одних только монастырей было шестьсот с лишним, и в каждом монастыре сидел монах-резчик, делавший круглые изваяния. Сколько нас – это тайна. И когда будет посчитано точное количество – никто не знает. Мы – народ; а для народа триста лет – ничто. Должно пройти ещё время, пока мы окрепнем, пока поймём, как жить дальше. Много всего могу я вам рассказать, но не расскажу, потому что вы мне не друзья. Держитесь от меня как можно дальше. Особенно от моего ребёнка.

Щепа набрал воздуха, чтобы ответить, но оглянулся на Мару – и промолчал.

Собака всё никак не могла угомониться, заходилась яростным кашлем. Мара дёрнула свою нитку и разорвала. Собака истошно завизжала и смолкла. Какое-то время мы слушали, как её хозяйка испускает бессвязные панические восклицания.

– Прощайте, – сказал я.

– Эй, – позвала Мара. – Ты не понял. Это были не уговоры и не деловое предложение. Это был рассказ про твою Долю. Ты сейчас волнуешься, я вижу. Задрожал весь. Иди укради чего-нибудь. Или ограбь. Или убей. Тогда – успокоишься.

Я вышел из мастерской, чувствуя спиной взгляды всех троих.

У входа, возле моей “Каравеллы”, лежала на асфальте бездыханная собака, маленькая, беспородная, рыжего окраса, – а возле, присев на корточки, тихо плакала, размазывая тушь по несвежим щекам, толстая женщина в спортивном костюме.

На Щепу можно было не обращать внимания: я слишком давно его знал, его слова ничего не стоили.

Елену, наоборот, совсем не знал, – но уже понял: она похожа на меня, у неё есть профессия, есть работа, куда она ходит ежедневно, есть коллеги, репутация, статус, честолюбивые планы, – цветная полнообъёмная жизнь, и она – держится за неё, за свой институт, как я держусь за фабрику “Большевик”. Это не сближало нас, нет, – но, по крайней мере, я понимал и саму Елену, и её беспокойный дух.

Но Мара – на неё я не мог даже смотреть спокойно; я видел лицо собственной дочери, её улыбку, её ладони, её походку и привычку клонить голову набок в минуты раздумья.

Всю жизнь выреза́л деревянные статуи. Глядел на человека – и не видел человека, а видел: сложение, пропорции, форму подбородка и щиколоток, толщину запястий, высоту лба, ширину грудной клетки. Скульптура может не всё. Она не способна запечатлеть жесты, походку, тембр голоса, запах тела и вкус губ. В этом смысле только поэтам и писателям легче других: они, посредством слова, могут зафиксировать любую чувственную реакцию, взмах ресниц, сладость разгрызаемого яблока, рёв ветра в ушах, вонь гниющих зубов. Но я не писатель и тем более не поэт, я могу передать живое естество только через формы тела. Секрет в том, чтобы выразить общее впечатление исключительно через телесную правду. Когда наблюдатель созерцает скульптуру – он сначала постигает её во всей целокупности, с пятнадцати, с десяти шагов – он видит руки и ноги, плечи и голову, правду тела в остановленном моменте. Вот – Дискобол, готовый швырнуть снаряд, вот Лаокоон и змей, а вот – Рабочий и Колхозница, вздевшие длани и воткнувшие в небо свои немудрёные орудия. А вот Никола Можайский, его принято изображать с опущенными плечами и разведёнными в стороны предплечьями, а между тем в его руке – меч, а воин, взявший меч, никогда не опускает плечо, а, наоборот, поднимает его высоко, защищая голову.