Человек из красной книги

Сначала ему показалось, что разумно будет начать со слов «Уважаемый Адольф Иванович, это Павел Сергеевич, муж вашей дочери…», и дальше приготовить его к известию, отыскав наиболее корректные слова и по возможности дав понять голосом, что горе у них общее. Второй способ сообщить о горе предполагал телеграмму, короткую, информативную, а там уже – будь, как сложится, по факту. Затем передумал, решил не любезничать.

После паузы Цинк отозвался:

– Это её муж?

– Да, – ответил он. – Я Царёв Павел Сергеевич, муж вашей Жени. – И переспросил: – Вы приедете, телеграмма о смерти нужна?

– Нет, – ответили оттуда, – не утруждайтесь. Я прилечу в четверг утром, ночным московским рейсом. Где прощание?

– Крематорий Донского монастыря, в районе Шаболовки, – стараясь, чтобы слова его звучали отчётливо, ответил Царёв и повторил, – в одиннадцать.

На той стороне ничего не ответили, и Павел Сергеевич дал отбой, так и не уяснив реакции Цинка на свои слова. Тот был, кажется, вменяем, но сам разговор их был настолько краток, а сушёные рубленые фразы, которыми они успели обменяться, такими бесчувственными и скупыми, что понять что-либо было невозможно. Да и неважно, дело сделано, он его век не видел, и ещё столько же можно было не видеться, если бы не этот совместный кошмар.

12

Только когда опустил трубку и добрался до своего рабочего места, Адольф Иванович понял, наконец, о чём ему только что сообщили из Москвы. Он опустился на стул, снял очки и закрыл ладонями лицо. Так он просидел с час или больше, пока его не спросили: «Вам нехорошо, Адольф Иваныч?», на что он мотнул головой и произвел неопределённый жест локтём.

Потом все ушли, и он остался один. Нужно было что-то делать, куда-то идти или, на крайний случай, звать кого-то, кому можно было бы сказать какие-нибудь слова. Или же услышать от него – но только не утешительные, потому что всё это было неправдой, и его маленькой Женюры просто не могло больше не быть, даже если она и жила от него далеко и у них были нелады, и отношения между ними за последние годы не вернулись к прежним, а лишь упрочились в этом необъявленном противостоянии. Повинна была сама жизнь, соединившая в неправильном месте разных людей: тех, кто этой жизнью безнаказанно верховодил, и других, которым они ломали судьбы, чтобы продолжать оставаться наверху и уже оттуда распоряжаться целым миром.

«Нет, не может быть, не бывает такой катастрофы, которая отобрала бы у меня мою единственную девочку, мою умную славную Женюру, – думал Цинк, продолжая сидеть на том же стуле в полутёмном помещении, оставленном людьми, – почему – её, как, за что?»

Последние годы он не то чтобы увял физически, но вся жизнь его, обретя с потерей дочери окончательную бессмысленность, приобрела оттенок безысходности. Он оставался незаменимым на своём более чем скромном посту. В какой-то мере ощущение потребности в этих его нехудожественных умениях помогало держаться на плаву: в ином случае просто оставалась труба. Он был нужен им больше, чем они ему, поскольку никто из них не умел исполнить работу с такой тщательностью и красотой, которую невозможно было не оценить. Разумеется, это никак не замещало Цинку его добровольного отказа от занятий живописью, но в редкие моменты он ловил себя на том, что, вычерчивая очередной эскиз разработок, ему хочется тут и там добавить розового, уведённого ближе к краям работы в бледно-лиловый и, залив таким необязательным образом лист, сделать получившуюся отмывку фоном рабочего чертежа.

То, что произошло между ним и Женькой, логическому объяснению не подлежало. В основе конфликта с дочерью лежали эмоции, причём исключительно с его, отцовской, стороны. Он, конечно, помнит, что впал тогда в бешенство, которое ему едва удавалось сдерживать: сам-то он понимал, во что она ввязалась, в какую чудовищную историю, сама того не ведая, однако даже это не должно было довести до того, чему он позволил случиться. Она уехала тогда, просто подхватила чемоданчик и исчезла из его жизни, ушла в ночь и не вернулась. Он же, странное дело, не стал препятствовать, более того, раздражённость его не только не ослабла, но ещё и добавилась тем удивившим его фактом, что дочь ушла, категорически отказавшись вслушаться в его слова.

Дальше – больше: поженилась-таки с убийцей этим, с людоедом. А потом выдержала время и звонить начала, на крепкость пробовать: раз, другой – думала, разжалобит, перешибёт его старую жизнь своей новой. А не вышло. Он всё ждал, когда дотукает, поймёт, что натворила, и скажет ему, мол, прав ты был, отец, все они нелюди, все от лукавого, все успели нагадить в вечность подлостями своими и обманом, но только одних утопили потом, не простили, остальные же так и плавают на лёгкой воде, неизвестно кем прощённые и ничем не запачканные, как этот её, что «там» окопался, откуда продолжает вниз команды спускать да пропуска на въезд подписывать.

И всё-таки он сразу понял, что Женюры больше нет, как только услышал в трубке этот голос. Теперь все поздно, всё исчезло вместе с надеждой на будущее, которое, как он был уверен, даст о себе знать.