Человек из красной книги

Он зашёл и осмотрелся. Всё, как и прежде, было на своих местах: однако мест этих, показалось ему, теперь сделалось так мало и были они столь ничтожны, что Цинку вновь захотелось выйти на улицу, набрать в грудь степного воздуха, смешанного с ветром промышленной окраины, и долго стоять так, насыщая взгляд ландшафтами бывшей промзоны. Он вбирал в себя последний дух обитания на этой земле и думал, что пейзажи эти предназначены не для того, чтобы их писать, а чтобы они видом своим вытравливали из человека зачатки доброго и прекрасного. Вместе с тем ему было грустно и светло. Печаль шла изнутри, добирая, доскребая остатки боли в том месте, где левые рёбра вонзаются в спинной ствол. Было ещё больно, но уже терпимо. Свет же струился снаружи: зародившись где-то в занебесье, теперь он уже, пробив облака, падал, обливая фигуру Адольфа Ивановича своим ясным колером, не имеющим ни оттенков, ни смешений; он словно говорил, словно подсказывал ему путь к надежде – что именно он, Адольф Цинк, художник без имени, без судьбы и без картин, как никто другой нужен маленькой девочке Авроре Царёвой – и без него у неё не будет ничего, совсем ничего и никогда.

Все дела он свернул за четыре дня: выписался, снял со сберкнижки остатки сбережений, получил расчёт в институте, забрал трудовую книжку, упаковал два чемодана вещей, купил обратный билет, запер комнату на два оборота и на пятый день улетел в Москву, к месту новой постоянной прописки с внучкой и домработницей Настасьей Блажновой.

20

Повязку не снимали ещё около полугода. Всё это время Цинк готовил девочку к тому моменту, когда она, избавившись от неё, обнаружит, что света почему-то вокруг не добавилось, а предметы, оставаясь теми же на ощупь, не сделались ощутимыми для глаз. Он не знал и не мог знать, что последует вслед за этим, однако хорошо понимал, что должен быть готов к любой реакции. Задача его была сделать так, чтобы трагедия, уже ставшая к этому времени давней, не обратилась в новую, которая, возникнув, разом уничтожит всё то, чего ему удалось достичь за эти трудные для них обоих месяцы. Теперь он был законный опекун собственной внучки, и этот новый статус подтверждался всеми нужными документами.

День за днём Адольф Иванович приучал её двигаться всё уверенней, чтобы, постепенно привыкнув к дополнительным возможностям, девочка могла ориентироваться в домашнем пространстве почти безбоязненно. Всякий раз, когда Аврошка заводила разговор о повязке, он сажал её на колени, гладил по голове и негромко говорил, стараясь придать голосу беззаботную интонацию.

– Ну мы же с тобой хотим, чтобы глазкам не было больно, правда?

– Правда, дедушка, – каждый раз соглашалась Аврошка, – но я очень хочу порисовать, а она мне мешает.

Он снова гладил её по головке и предлагал вариант.

– А мы и так научимся, наощупь. Даже ещё интересней получится, и скоро уже попробуем, совсем скоро. Пальчиками, да?

– Как это? – не поняла Аврошка. – Пальчиками не получится красиво, акварельки ровно не лягут.

– А мы маслом попробуем, а не акварелью, – не соглашался дед, – ты будешь чувствовать рисунок кончиками пальцев, ты словно ощутишь свою же работу зрением, но только другим, внутренним.

– Это как? – искренне не понимала она.

– Это когда не только глазки, но и сердце твоё чувствует картину, как будто оно само притрагивается к краскам, к картону, к холсту, и от этого ему становится хорошо и приятно.

– А когда мы попробуем? – нетерпеливо интересовалась Аврошка, но тут же могла неожиданно вспомнить и другое, что вынуждало Цинка вновь изобретать версии одну уклончивей другой.

– А маме с папой такие мои картины понравятся, когда пальчиками и без глазок?

– Я в этом просто уверен, милая, но ты же знаешь, что они сейчас очень далеко и увидят их не скоро, а когда приедут, мы к этому времени уже нарисуем с тобой кучу картинок, и маслом, и гуашью, и воском, и ещё всяких-превсяких. Они посмотрят и скажут: вот это доченька у нас, вот так умелица, вот так солнышко наше золотое!

– У меня солнышко лучше всего получается, если апельсин рисовать, а вокруг жёлтое вместе с белым: так бывает летом, на улице, когда смотришь на него, а ничего не видно, только больно глазкам – и больше ничего.

– Ну вот! – радостно воскликнул Адольф Иванович. – Не видишь, а вроде бы и видишь, и помнишь, и отлично всё себе представляешь. Так и будем рисовать – по памяти, включив воображение.

– Это как? – попросила пояснить Аврора.