Человек находит себя

Прибежал Степан Розов. Он протискался через толпу и с ненавистью уставился в лицо Ярыгина, словно на всю жизнь хотел запомнить этого человека, оставившего липкий след и на его, Степановой, жизни. Трудно, горько и невесело работалось Степану на лесобирже, куда его по требованию профсоюзного собрания перевели с фанеровки после провала ярыгинской авантюры.

Когда тело клали на носилки, из кармана ярыгинских штанов выпал на снег обшарпанный кожаный кошелек и Степан увидел, как мертвая сморщенная рука, свесившись с носилок, легла на него.

Носилки подняли. Кошелек остался на снегу. Степан с брезгливой гримасой отбросил его ногой.

— Чего не своим-то командуешь? — услышал он рядом голос Ильи Тимофеевича.

— Противно, — морщась, ответил Розов.

— Да-а… — протянул Илья Тимофеевич. — Вот тебе и «друг-товаришш».

Степан сперва молчал, потом сказал, не глядя на Илью Тимофеевича:

— Вроде и нехорошо… все-таки человек погиб. А вот словно легче стало, как черти его прибрали. Не гадал, видно, что сам себя спалит…

Илья Тимофеевич усмехнулся.

— Покойничек, поди, еще нас с тобой, браток, спалить думал, — сказал он и повернул лицо в сторону горевшего дома. Пожарные уже добивали пламя. Густые клубы багрового дыма поднимались к небу. Илья Тимофеевич нахмурился. — Есть еще такие-то, вроде этого, допалзывают свой срок по земле. Одно им невдомек — от воздуху нашего душно им, покою не дает, огнем жгет, чистотой дыхание ихнее спирает… Все они кончат на манер этого — раньше срока червякам на заправку.

Пожарные уехали в пятом часу утра. Медленно расходился народ. Голосящую Каледоновну увели соседи. В воздухе все еще стоял сильный запах гари. На месте ярыгинского жилья чернел теперь обгорелый сруб без крыши, с пустыми глазницами окон и торчком поднявшейся из его недр длинной печной трубой.

Розов шел к дому, поминутно останавливаясь и оглядываясь назад, в ту сторону, где в морозной мгле раннего утра чернел этот обуглившийся сруб и все еще валялся, наверно, где-то там втоптанный в снег старый ярыгинский кошелек.

2

Каждое письмо Ксении Сергеевны было для Тани глотком воздуха. Но письма от нее приходили редко, и нового в них было немного. Таня узнала только, что дважды уже сменился состав концертной бригады, что в Москву Георгий пока еще ни разу не приезжал, что число концертов его перевалило за пятьдесят и что проехал он никем не считанные сотни километров. А сколько их было впереди?

Возвращаясь со смены, Таня, едва успев переступить порог, спрашивала у Варвары Степановны:

— Писем нет?

Если письмо было, Варвара Степановна молча вытирала руки о фартук, бережно брала с полки конверт и подавала его Тане. Таня торопливо вскрывала и читала письмо тут же, обычно прислонившись к косяку уличной двери. А Варвара Степановна поглядывала на нее искоса, улыбалась теплой материнской улыбкой и вздыхала. Если же письма не было, она говорила:

— Сказывали, пишут еще, Танечка…

Однажды Таня прочла в центральной газете коротенькое сообщение. В одном из крупных зерносовхозов Казахстана выступала концертная бригада филармонии. С прерывающимся дыханием несколько раз перечла Таня две коротюсенькие строчки о том, что целинники тепло встречали артистов и в том числе лауреата Всесоюзного конкурса скрипача Георгия Громова.

Таня никак не смогла бы объяснить, почему это маленькое газетное сообщение вдруг придало какую-то вещественность всему, что знала она о Георгии из писем Ксении Сергеевны. Она даже представила себе, как сама слушает этот концерт в тесноватом дощатом клубе. Даже сесть негде — столько здесь народа. И будто бы Таня стоит в углу у стены. От свежих досок пахнет смолой. На сцене Георгий. Он играет, и глаза у него задумчивые и грустные. Они смотрят куда-то мимо Тани… А снаружи, на подоконниках невысоких окон лежит за стеклом мягкий спокойный снег…

Газетную заметку Таня вырезала и спрятала.

Это было последнее известие о Георгии. Неожиданно прекратились письма от Ксении Сергеевны. Таня писала ей. Ждала. Но ответа не получала. О Георгии не было больше никаких вестей ниоткуда. Таня старалась не пропустить ни одной концертной передачи: слушала радио дома; включала репродуктор в цеховой конторке; останавливалась возле уличного динамика, если слышала скрипку по пути домой или на фабрику, и старалась дослушать до конца, узнать — не Георгий ли? А потом пришло коротенькое письмо от Андрея Васильевича Громова — ответ на Танино последнее. Он писал, что Ксения Сергеевна тяжело больна, что лежит в больнице и, хотя врачи говорят, будто дело пошло на поправку, он все еще тревожится и просит не обижаться за то, что так долго не сообщал Тане ничего. О Георгии в письме не было ни строчки.

Таня не представляла себе, что бы делала она, как бы переносила эту неизвестность, если б не то неотступное множество дел, хлопот, треволнений, которые наваливались на нее на фабрике. К исходу дня усталость буквально валила с ног, но для Тани она сделалась привычной и даже необходимой: в ней черпала она душевные силы.

Уж на что выносливый, привыкший и недосыпать, и работать за двоих, Алексей, и тот как-то сказал Тане: