Человек находит себя

— Дивлюсь я, Татьяна Григорьевна, откуда только силы у вас берутся? Что Горн, то и вы — не присядете никогда.

— А вы-то, Алеша, много ли сидите? — в свою очередь спросила Таня. — По-моему, жизнь — это как в пути: меньше отдыхаешь, быстрее двигаешься — живешь полнее, значит.

Живешь полнее… А сколько раз ночами, когда шелестел по замороженным стеклам сухой и колючий снег, леденила удивительно похожая на правду и недопустимая мысль: неужели все? Неужели ничего не будет? Ничего своего, личного? Никогда не будет? Тонкие, но сильные пальцы до боли впивались ногтями в ладони. И, бывало, вдруг из-за стены слышалась скрипка, которую в поисках глубины звука пробовал Иван Филиппович. Гаммы сменялись двойными нотами, аккорды — песней, в которой Тане снова слышалось что-то свое, близкое, теплое…

И будто кто-то голосом сталевара Струнова говорил: «Живи так, как для нас сегодня…» — «Лететь!.. Лететь и гореть на ветру!» — вторили другие запомнившиеся слова. Казалось, большой сильный друг кладет на плечо свою ласковую и жестковатую руку. «Счастливая! Дел-то у тебя сколько! Людей-то сколько с тобою рядом! И все они заодно с тобою. Или это не твое счастье, Татьяна?..»

«Мое или… не мое?» — спрашивала себя Таня.

Трудная молодость! До чего ж ты похожа на хорошую песню. На большую песню, такую, что поется с болью и радостью, от которой дух захватывает, как от ветра, а глаза светлеют, даже если большая беда стиснула твое сердце. До чего же горько, что поется эта песня только раз и что никому не дано повторить ее! И не потому ли прожить тебя, молодость, хочется так, чтобы после не стыдно было оглянуться на пройденный путь, чтобы не совестно было смотреть в глаза даже очень смелым людям. Не потому ли, как ветром, веет от тебя желанием гореть и творить в любом, пусть в самом незаметном деле, невзирая на любые невзгоды? Даже тогда, когда твое собственное счастье только приснилось тебе.

…Иногда в выходной день Таня надевала свой синий лыжный костюм, вязаную шапочку, белый шерстяной шарф и уходила на лыжах в лес. Всякий раз под конец она сворачивала к Елони, к тому месту, где, запорошенная снегом, стояла на береговом выступе падающая ель. Зимой она была особенно красивой и строгой. Таня отдыхала возле, обняв ее ствол, и смотрела на одетую льдом, взгорбленную сугробами Елонь. Тишиной и покоем веяло от заснеженных ее берегов. Только с никогда не замерзающего переката доносился несмолкающий говорок воды. Ветер шевелил ветви. С них сыпался на Танино лицо, на плечи, на руки разбуженный снег, и Таня почему-то сразу вспоминала о Вере. От этого щемило сердце: было просто по-человечески жаль ее, жаль Георгия и, кажется, себя.

В одну из таких прогулок, подходя к ели, Таня уперлась в другую лыжню, которая пересекала ее путь и тоже сворачивала к выступу у реки. Таня дошла по ней до самой ели. Кто-то недавно стоял, здесь. Дальше лыжня уходила в сторону, к вырубке. Таня пошла по этой лыжне: интересно было, куда выведет неизвестный след.

Она прошла вырубку. Спустилась в лог, где среди голых веток росшего по скатам рябинника краснели крупные грозди мерзлых ягод. Таня сорвала одну кисть, съела несколько ледяных горьковатых ягод, привязала ее к своему шарфу…

Лыжня по откосу выбежала из лога. Привела к дороге. Потерялась. Потом появилась вновь. Пошла через поле, через заснеженные огороды. И вывела… к дому.

Возле двери стояли носами кверху прислоненные к стене лыжи Алексея, а на перилах висела целая ветка с кистями мерзлой рябины.

На крыльцо вышел Алексей и словно застыл, увидев, как Таня отвязывает от шарфа рябиновую гроздь.

— И вы с рябиной, — сказал он, когда Таня подняла голову.

— Я шла по вашей лыжне… И не могла не сорвать. Они такие красивые. — Таня протянула гроздь Алексею. — Подержите, Алеша. — И стала снимать лыжи.

А он все стоял и не отрываясь глядел на свисавшие, с его ладони тяжелые и холодные красные ягоды.

3

Приближались дни больших и радостных перемен в стране — совсем немного уже оставалось до Двадцатого съезда партии. Наступили перемены и на фабрике. Вырастал понемногу «художественный поток», отвоевывал все больше прав рабочий контроль. И где-то, уже недалеко, впереди была полуавтоматическая линия, были дни, полные нового, радостного и неожиданного.

Переменой в жизни станочного цеха было и исчезновение с фабрики Костылева. Как ни выпрашивал он «мотивировочку» увольнения поглаже, как ни клянчил другую работу (пускай даже поменьше), Токарев был неумолим: «В документах я привык писать только правду, — заявил он. — Уступить могу в одном — оставлю рядовым рабочим!» Костылев отказался.

Шпульникова на фабрике оставили. «Из него работник еще может получиться. Тут уж нам нужно поработать», — сказал Токарев.

Начальником цеха он хотел назначить Алексея, но тот отказался наотрез.

— Пока здесь вот, — постучал он себя пальцем по лбу, — не прибудет вдвое, шагу от станка не шагну, Михаил Сергеевич, как вы хотите!

— А если Озерцову? — подсказал Гречаник.

Но Таня упросила оставить ее в смене. Она доказывала: вовсе не нужен теперь начальник цеха, вообще не нужен.