Человек находит себя

Оттуда, со второго этажа, часто слышалась скрипка. Таня никак не могла догадаться, кто на ней играет: сам ли профессор или, может, его сын, темноглазый и темноволосый вихрастый мальчишка с забавной светлой прядкой на затылке. Всякий раз, когда Таня приходила играть, мальчишка молча уходил в другую комнату и с любопытством выглядывал из-за двери. Мальчишку звали Георгием. Он был старше Тани на полгода. Его тоже учили музыке — игре на скрипке, но учили насильно: отец считал, что упускать природную одаренность и редкий музыкальный слух было бы непростительным легкомыслием. Однако мальчишку музыка совсем не увлекала. Давалась она легко, но игра его, отличавшаяся чистотой и легкостью техники, гасила даже самую простую песню, делала ее деревянной и сухой, без души. Но ни просьб, ни советов жены профессор не слушал. Напрасно убеждала она его, что для музыки, кроме способностей и хорошего слуха, нужна еще любовь к ней.

— А Паганини! — восклицал отец, вонзая в пространство палец. — Как учили Паганини? Разве из любви к скрипке он в чулане под замком часами играл упражнения?

Мать отступала, и сын продолжал учиться.

С Георгием Таня заговорила случайно, когда пришла однажды готовить урок. Георгий играл этюд, стоя спиной к двери и не видел Таню. Он сфальшивил. Таня поправила:

— Здесь не так надо.

Мальчишка прервал игру, обернулся и буркнул:

— Без тебя знаю!

— А зачем врешь?

— Сама врешь! А я пробую, как тут лучше можно, вот!.

— Музыку только правильно можно, — не сдавалась Таня.

Оскорбленный скрипач показал язык и убрал скрипку. Когда Таня села за рояль, он, пользуясь отсутствием старших, заявил:

— Вот только попробуй еще указывать, больше и к роялю не подойдешь! Выскочка!

Так состоялся первый принципиальный разговор.

Чем больше прислушивался Андрей Васильевич к игре Тани, тем чаще вздыхал и сокрушенно говорил жене:

— Рядом с ее игрой Гошкина музыка не больше, чем стукотня швейной машинки.

Однажды профессор попросил Таню сыграть вместе с Георгием баркаролу Чайковского. Таня не посмела отказаться, но согласилась со страхом: «Играть со скрипкой? А вдруг не выйдет?»

Георгию играть не хотелось. Он выкручивался как мог, говорил, что надо менять две струны, что они вот-вот лопнут и что менять очень долго… Отец ничего не хотел слушать.

Аккомпанировала Таня впервые, и волновалась. Но вскоре она освоилась и даже стала останавливать Георгия. Он злился:

— Ну чего еще?

— А тут не так надо, — говорила Таня, — тут надо тихо-тихо и — как голос поет. А ты рубишь…

Георгий косился на отца. Краснел. И снова повторял неудавшееся место. Таня опять останавливала… Он обливался потом, закусывал губу, пыхтел. И мысленно называл Таню нудной девчонкой и дурой. А когда она снова прервала его и тоненьким чистым голоском пропела два не дававшиеся ему такта, он даже огрызнулся шепотком:

— Подумаешь, педагогша…

И снова косился на отца, и снова играл, играл…

Злость ли, упрямство ли, природные ли способности помогали ему или, может, желание доказать свое превосходство, только «подумаешь педагогша» осталась довольна этим дуэтом, который правильнее было бы назвать поединком. Она ясными глазами взглянула на мальчишку и сказала совсем не по-учительски:

— Как хорошо-то со скрипкой! Давай каждый день вместе играть, ладно?

Георгий незаметно от отца скорчил Тане гримасу. Но на другой день… они снова играли вместе. Снова дулся и пыхтел Георгий. Снова профессор, покачивая в такт головой, подпевал мазурке Шопена. И Таня снова в «деревянных местах» прерывала игру и говорила: «Ну зачем ты так рубишь»?

Георгий наконец не вытерпел. «Змея!» — негромко, но выразительно сказал он. Это услышала мать: она только что вошла в комнату. Георгия заставили извиняться. Он отвернулся, стиснул губы и упрямо молчал. Тогда его заперли в другой комнате и сказали, что не выпустят до тех пор, пока не надумает извиниться.

Домой Таня уходила с опущенной головой и грустная: жалко было мальчишку. И еще она почему-то чувствовала себя виноватой.

Утром, когда она пришла заниматься, Георгий был дома один. Он мыл на большом столе посуду, все еще, видно, отбывая наказание. Увидев Таню, он отвернулся.

А Таня смотрела на груду чашек, тарелок, блюдечек, мокрых и нисколечко не отмытых, на лужу воды, расползавшуюся по клеенке, на кислое и злое лицо Георгия. И вдруг, властно оттеснив его, принялась перемывать посуду. А он глядел молча и исподлобья.

Она вытерла наконец последнюю тарелку, сказала:

— Вот и все.

— Чего ж ты не злишься на меня? — сердито спросил Георгий.

Большие Танины глаза выразили удивление. Она засмеялась и вдруг задорно и звонко пропела веселую считалку:

«Злился дед, злился дед
сто, и сто, и восемь лет,
да полгода, да полдня.
Ты не злишься на меня?»

И добавила серьезно:

— На тебя злиться нельзя, ты — смешной.

Георгий едва не задохнулся от злости.

— Ты сама… ты сама… ты сама, — начал он, не находя слов. Но Таня перебила его:

— Знаешь, когда ты не смешной? Знаешь? Сказать?., Когда ты на скрипке играешь, вот!