Человек находит себя

По улице бежали красноармейцы, мчались машины. Ветер гнал пыль. И люди кучками собирались у ворот, тревожно разговаривая о чем-то. Только небо было таким же голубым и по-прежнему ясным. Оно удивленно смотрело на землю, которая где-то уже была осквернена вражескими сапогами, железом, кровью…

Утром ушел отец. Он надел выгоревшую свою военную гимнастерку, до блеска начистил сапоги.

— Гриша, ну куда ты, зачем? — говорила мать. — Ведь повестки нет.

— А чего ждать, Варя? Разве смогу я сидеть спокойно дома?

Мать, обнимая отца, сдавила изо всех сил его плечи и уткнулась лбом в его гимнастерку. Губы ее дергались.

Таня плакала. Отец взял ее на руки.

— Я скоро вернусь, Танюшка, не плачь… Кончим войну, и вернусь. В Москву поедем. Смотри, чтобы дома все в порядке было. Ты ведь уже большая.

Он еще раз обнял жену, прижал к себе дочку. И вышел. Таня побежала за ним. На крыльце он остановился и помахал ей рукой, улыбнулся.

Таким, улыбающимся, Таня и запомнила его на всю жизнь. Она стояла перед отворенной настежь дверью, за которой виднелся залитый солнцем двор, куст жасмина возле забора да краешек ослепительного неба над крышей сарая.

Все теперь пошло иначе. Город зажил тревожной военной жизнью. Днем он двигался, вскрикивал гудками автомашин. В окна врывалась красноармейская песня и мерная поступь уходивших на фронт воинских частей, К ночи город засыпал непрочным, тревожным сном, без огней, в настороженной вздрагивающей тишине.

Начались тревоги, налеты вражеской авиации. Самолеты цвета лягушиной кожи, с крестами на крыльях и свастиками на хвостах низко проносились над землей. Рявкали зенитки. Вздымались к небу черные столбы дыма, и, не дожидаясь грохота взрыва, содрогалась земля.

Свою мать Таня видела редко: Варвара Степановна сутками дежурила в госпитале. Оставаться одной в квартире было опасно, и Таня жила у Громовых. Профессор, получив приказ из наркомата, эвакуировал имущество лесного питомника, которым руководил. Он уехал специальным эшелоном в начале августа, уехал один. Ксения Сергеевна, в самом начале войны поступившая на завод, сказала, что уедет из города, если уж придется, только вместе с заводом, и сына оставила при себе.

Таня скучала. Музыкой она стала заниматься реже, зато вскоре увлеклась неожиданным занятием — присмотром за малышами в домашнем детском саду, который организовали сами жильцы. Этот сад она называла «доброволькой». Но скоро и это кончилось: детей стали эвакуировать, и «доброволька» опустела.

Таня часами просиживала на диване у Громовых, подолгу глядела в окно, думала об отце. Изредка аккомпанировала Георгию, игра которого за тот год, что знала его Таня, стала мягче и задушевнее. Да и сам Георгий заметно переменился: стал серьезным и все время очень заботился о Тане. Он часто заговаривал с нею о ее отце.

— Вот посмотришь, — говорил он, — вернется он скоро, скоро! Поколотит фашистов — и вернется.

Таня верила, втягивала голову в плечи и улыбалась Георгию, повторяя вполголоса:

— Вернется…

Иногда она подолгу стояла на улице за воротами. Смотрела, не идет ли отец. Отец не шел.

Письма от него приходили не часто. Три аккуратно сложенных фронтовых треугольничка лежали в верхнем ящике комода. Таня часто перечитывала их. О том, что война скоро кончится, отец не писал ни в одном.

Не писал он об этом и в четвертом, самом последнем письме, которое мать не раз перечитывала вслух. Таня запомнила его наизусть.

«Варя, родная, поздравь, — писал отец, — час назад приняли в партию. Прости, что письмо короткое, пишу во время небольшой передышки. Вижу тебя, Танюшку, ее косички, трогаю их мысленно. И в глаза твои гляжу. Так ясно-ясно их вижу, словно и в самом деле они передо мной… И это все — тоже мое оружие. Не сердись, что пишу про одно и то же. Если будешь эвакуироваться, напиши— куда, буду писать до востребования. Обнимаю. Григорий».

На отдельном листке было еще несколько строк, написанных крупно и разборчиво:

«Танюшка, твой папа стал коммунистом. Это большая радость! Помнишь, как ты радовалась, когда тебя в пионеры приняли? Вот и у меня так же. Скоро осень, опять пойдешь в школу. Смотри, учись хорошо, чтобы суметь сделать в жизни все самое-самое нужное. Ну вот. А когда вернусь, мы обязательно уедем в Москву. Целую тебя. Твой папа».

А потом пришла похоронная.

Варвара Степановна прочла ее, положила перед собой на стол и, не шевелясь, просидела до утра. Так показалось Тане. Она догадалась о несчастье сразу, как только трясущиеся пальцы матери вскрыли конверт, и поэтому ничего не спрашивала. Видела большие глаза матери, дергающиеся губы… Слезы давили горло и текли, текли по щекам Тани. Она обнимала мать, прижималась к ней мокрой щекой, испуганно смотрела в ее непривычное, вдруг изменившееся лицо, гладила ее волосы и без конца повторяла: «Мамочка… мама, не надо… мамочка…» Таню трясло. Она села на пол и обвила руками ноги матери. Странно похолодевшая рука легла на ее голову. Пальцы Варвары Степановны перебирали мягкие Танины волосы…