Человек, обманувший дьявола. Неполживые истории

По ходу дела Васечкин обнаружил очень странную вещь. Как только он отвлекался на всякие размышления и просто водил ножом по колесикам, нож не просто не точился, а даже тупился. А точился он, только когда Васечкин смотрел на нож, думал о ноже и пытался себе представить, что там, в точилке, происходит. Заметил он это сам, без помощи Сталина. Более того, когда Петя думал о ноже, Сталин переставал чувствоваться. Возникал он, когда Петя проверял остроту ножа.

В конце концов вождь народов сказал «сайдет» и потребовал заняться свеклой и морковью.

Лениво моя корнеплоды, Петя думал о ножах – и внезапно вспомнил, откуда у него точилка. Ее отдала мама: она не любила острых ножей, потому что ими можно порезать пальцы.

Это Петя Сталину и сказал.

– Баба рэжет сэбэ пальцы, – сообщил Иосиф Виссарионович, распространяя аромат «Герцеговины Флор», – патамушта ана невнимательная. Ана или лялякает с другой бабой, или радио слюшает. А если она не лялякает и не радио слюшает, ана мэчтает про всякий глупость. Тагда ана рэжет сэбэ пальцы. Ты развэ такая баба?

После второго пореза Васечкин понял, что с бабами не все так просто. Хотя штуку он уже понял: нужно было сфокусировать внимание именно на том, что он делает сейчас. До сих пор Петя мог до такой степени сосредоточиться только на программном коде или на фотошопной картинке.

Дальше выяснилось, что на кухне нет терки. Точнее, она была, но проржавевшая насквозь. Пришлось резать морковь и свеклу ножом. Это было тяжело и требовало внимания, так что Васечкин пропустил пару звонков по мобилке.

Третий он все-таки услышал и трубку взял. Это был Лаврентий.

– Пре-е-ет. Ты аватарку мне пришлешь или как? – буркнул он в трубку.

Сталин предупреждающе сдавил колени – но не сильно. Васечкин уже выучил, что это значит «сам подумай, не ошибись только».

Васечкин подумал. С одной стороны, аву делать не хотелось. Тут же охватило искушение: наврать, что у него проблемы с компьютером или фотошопом. Иногда, когда его слишком уж доставали, Петя так и делал. Но Сталин на шее был явно против. К тому же он вроде как обещал сделать – и даже сказал, что сделал. С другой стороны, и бросаться делать картинку было без шансов: Иосиф Виссарионович совершенно не собирался выпускать его из кухни к компьютеру.

– Когда закончу, отошлю, – наконец сказал он.

– Че ты там закончишь? – снедовольничал Лаврентий.

К этому Петя был как бы готов и все равно разозлился. Пришлось выдохнуть.

– Дела свои закончу, – сказал он.

– А, дела у тебя? – с невыразимым презрением сказал Лаврентий. – Ну пахай, если такой занятой.

– Я не понял, тебе нужна ава или нет? – наконец возмутился Васечкин.

– Че ты со своей авой разговнялся? – еще презрительнее заявил Лаврентий. – Можешь – делай, не можешь – не делай, а вот эти сопли с брызгами я не понимаю. Лана, живи. Покеда.

В трубке раздались короткие гудки. Васечкин сидел и чувствовал себя обоссанным с ног до головы.

Нет, чисто логически Лаврентий нес какую-то чушь. Никаких соплей с брызгами в разговоре не было. Или было? Ну разве что последняя фраза, и то. Дальше, вот это подлое «можешь – не можешь». Если бы Лаврентий сказал «хочешь», обидно не было бы. А тут получалось, что он не может сделать какую-то аватарку. И это «живи, покеда» – это ж можно по-разному понять. В том числе и как «пока живи». Это ведь… до Васечкина вдруг дошло, что означает красивое литературное выражение «завуалированная угроза». Да и не особо-то завуалированная, решил он. И еще «разговнялся» – когда это он говнялся? В общем, все это было ужасно несправедливо и оттого ужасно обидно.

Сталин висел на шее тяжким грузом, но ног не сводил – явно чего-то дожидался.

Наконец, когда Пете стало совсем плохо, вождь народов ехидно поинтересовался:

– Абыдна, да?

– Да! – признался Васечкин.

– Больна? – не отставал вождь.

– Ну… да, – пришлось признаться и в этом.

– Тагда зачэм ты прадалжаешь думать такое, ат чего тэбэ больна?

– А что мне делать? – не понял Петя.

– Лук жарь. И марков, – сказал вождь и дал еще несколько ценных указаний.

Лук, морковь и потом еще свекла забрали все внимание на себя. Потом надо было шинковать капусту. Потом пришла очередь картошки. Потом мясо сварилось, в бульон нужно было класть капусту, через пять минут – картошку. Все это требовало внимания, внимания, внимания. Петя почувствовал натуральную усталость. Не то утомление, которое он чувствовал после отладки глючного джава-скрипта, и не то, какое бывает после долгого рубилова в сети. Это была честная усталость. Не физическая, но близко к тому. Он слушал, как булькает в кастрюле варево, куда он добавил лаврушки и мелкой зелени, и ему было хорошо.

Потом вспомнилась нанесенная Лаврентием обида. На этот раз она повернулась другим боком. Васечкин вдруг подумал, что Лаврентий уже забыл про свою фразу. А вот он, Петя, будет помнить ее всю жизнь. Потому что слабак, ничтожество, лошок, петушок, петух, петух, петух…

– Изыдите, чэрти, – пробурчал Сталин. – Мэшаете мнэ тут.

Гадкие слова пропали. Чувство, однако, осталось.

– И щто ты дэлать будэш? – поинтересовался вождь народов.