Человек-пистолет, или Ком

Кроме того, как я ни старался следовать своему решению не принимать всерьез «влияние» Кома на меня, мне не давала покоя мысль, что Валерий в любой момент может что-нибудь ляпнуть о недавних скандалах в моем семействе (а ведь я опустился до того, что сам позволял ему это обсуждать), о моих сложных отношениях с Жанкой и Лорой — вот уж Ком навострил бы уши!.. Если, конечно, Ком не выудил все это из Валерия еще в прошлый раз, когда сидел с ним в пивной… («А я еще сомневаюсь в этом? Ах я дурак, дурак!..») Тут я вспомнил о записке Сэшеа в кармане — и, хотя она была в его обычной маниакальной манере, — на душе у меня сделалось что-то совсем гадко… Я стал зорко следить за Валерием, чтобы при необходимости пресечь сползание разговора к опасным темам.

Между тем мне очень хотелось (несмотря на то, что это скверно пахло) вновь втянуть в разговор Кома, пообсуждать его личную жизнь, так как это — в моем представлении — «очеловечивало» его и ослабляло позиции, занятые им в психологической осаде моей души. Валерий как нельзя лучше подходил для этой цели, однако, как назло, вдруг подозрительно скоро сделался пьяным в стельку, то и дело клевал носом и, наконец, настойчиво запросился «бай-бай»… Пришлось его уложить.

Я хотел начать укладываться заодно с Валерием, но Ком властно удержал меня для «отдельного» разговора. Надо было и мне прикинуться по крайней мере пьяным, но, к сожалению, я слишком поздно это сообразил. Я наклонился к водопроводному крану и напился, оттягивая начало объяснений. Впрочем, моя решимость во что бы то ни стало развеять иллюзии Кома относительно меня ничуть не ослабла.

Прикрывая дверь в комнату, где улегся Валерий, я по какому-то смутному, лукавому побуждению оставил дверь (незаметно для Кома) все-таки чуть-чуть приоткрытой.

И вот, как и во время нашего первого ночного разговора-исповеди, которому я сначала не придал большого значения, но который впоследствии оказался столь злокачественным, Ком и я уселись друг против друга и взглянули друг другу в глаза.

— Ты заставляешь меня предполагать в тебе самое худшее, Антон! — глухо произнес Ком. — Я в полном недоумении. Твое поведение…

— Послушай, старик, — не в силах скрыть раздражения, перебил его я, — ведь я уже просил тебя не называть меня этим дурацким именем!

— Почему оно дурацкое?

— Господи, не придирайся ты к словам!.. Ну, нормальное имя… Только я-то тебе никакой не Антон. Имя не дурацкое, а дурацкое упрямство, с которым ты пристал ко мне. Кто ты такой, чтобы отчитывать меня за мое поведение?! Кого ты корчишь из себя?!

— Никого не корчу… Ты что — забыл? Я — твой друг, и нас связывают наше дело, наша клятва.

— Господи, какая клятва?! Клятва!.. Ты разговариваешь со мной так, как будто мне девять лет, а тебе одиннадцать! Ты понимаешь, что наш разговор — это разговор детей или полоумных?

— Нет, — возразил Ком, — это очень серьезный разговор.

— Ну, не будем спорить, — сказал я. — Для тебя это серьезный разговор. Для меня это идиотский разговор… В общем, я прошу тебя найти себе другого собеседника. Учи жить кого-нибудь другого. А меня, оставь в покое. Мне твои безумные игры давно надоели. Вот и все, что я хотел тебе сказать.

— Лучше бы ты этого не говорил.

— А я вот сказал! И больше в твои игры не играю.

— Ты же знаешь, что это не игры, — тихо сказал Ком. — Ты знаешь это.

— Как ни назови — суть одна. Я только знаю, что ничем хорошим они не кончатся, и если ты после всего, что с тобой случилось в поезде, этого еще не понял, то, извини меня, у тебя явно не в порядке психика. А что касается дружбы, то как друг я советую тебе обратиться к доктору. Я даже могу договориться, чтобы тебя осмотрел хороший специалист. Светило и величина доктор Копсевич…

— Ты испугался?

— Пусть испугался, — разозлился я. — Пусть что угодно! Только я не хочу — и точка.

— Но ты же знаешь, что ты теперь не можешь так просто отказаться.

— Господи, да если ты переживаешь, что я где-то проболтаюсь о твоих таинственных тайнах, то можешь быть спокоен: я буду нем как рыба… Нет, ну совершенно безумный разговор! — воскликнул я, с иронией подумав, что, пожалуй, я напрасно покинул учреждение маман, что уже судя но тому, что я веду такие разговоры, мне совсем не помешало бы подлечиться. — Я уже не знаю, смеяться мне или плакать!..

— А ты подумай, — серьезно посоветовал Ком, — и тогда поймешь.

Что меня убивало больше всего, так это его железобетонные серьезность и кротость… Вероятно, после Афгана ему не хватает острых ощущений, и наша жизнь кажется ему пресной и пустой. Но я-то тут при чем?! Я, можно сказать, впервые в жизни ясно ощутил движение своей судьбы (при помощи дяди Ивана). Кажется, удача сама идет в руки, и я наконец почувствовал себя человеком, а не человеческим материалом, не протоплазмой, а тут явился этот борец за идею, из-за которого все это очень легко может пойти к чертям…

— Послушай, старик, — наклонился я к Кому, — у меня сейчас в биографии такой ответственный момент!..

Я терпеливо, доверительно, как другу, обрисовал ситуацию.