Человек рождающий. История родильной культуры в России Нового времени

Исследовательские задачи изучения родин в контексте междисциплинарного синтеза истории повседневности, исторической этнологии и гендерной истории сводятся к тому, чтобы выявить то, как дворянки переживали и воспринимали «свой» и «чужой» опыт беременности, родов и обращения с младенцами; определить место родильного обряда в системе обрядов жизненного цикла дворянской женщины и мире женской дворянской повседневности; проанализировать проявление и закрепление в ситуациях беременности и особенно родов механизма социальной, в первую очередь патриархатной, иерархизации. Важно понять, как опыты беременностей, родов, материнства сказывались на конструировании идентичностей дворянских женщин, на способах позиционирования себя в частном и публичном пространствах.

Источники по истории дворянского родильного обряда скупы, фрагментарны, рассредоточены, часто завуалированы и требуют от исследователей собирать их в буквальном смысле «по крупицам». Достаточно редко упоминания о беременности и родах встречаются в письмах и дневниках, чаще в мемуарах, косвенные сведения могут быть извлечены из имущественных и родословных документов. Гендерная специфика переживаемого опыта в этом случае самым непосредственным образом отразилась на информативности субъективных источников. Авторы-мужчины большинства мемуаров не уделяли внимания беременности и родам ближайших к ним женщин. Лишь в редких случаях, когда их тексты заведомо не предназначались для публикации или, по крайней мере, отдавали дань соответствующей канонической традиции формальной адресации воспоминаний о произошедшем, пережитом, увиденном и услышанном собственным детям, а не сторонним читателям (например, «Записки» М. П. Загряжского[155]), они не только обращались к таким сюжетам, но и вообще воспроизводили картину повседневной и частной жизни[156]. В данной главе анализируется то, что в рамках семиотического подхода этнографы и фольклористы называют «текстом роженицы»[157]. «Текст новорожденного» – предмет отдельного специального исследования.

Беременность и фертильность. Беременность в структуре родильного обряда не только один из существенных периодов, но и в силу протяженности во времени и возобновляемости в течение жизни женщины особое состояние, составлявшее своего рода антропологический контекст[158] социального существования представительниц высшего сословия российского общества. В отличие от «бесписьменной» репродуктивной культуры крестьянства, дворянки, еще реже дворяне, начинали включать упоминания о беременности в свои автодокументальные жизнеописания, что позволяет судить о появлении рефлексивного отношения к ней и, если не медикализации, то придании ей большего значения в индивидуальных жизненных сценариях[159].

В XVIII – середине XIX века, как и в доимперский период[160], состояние беременности составляло неотъемлемую часть женской повседневности. Если у дворянской женщины не было явных проблем со здоровьем, она, находясь в браке, беременела постоянно на протяжении всего репродуктивного возраста. Некоторые дворянки рожали по пятнадцать[161], девятнадцать[162], двадцать[163] раз, и даже, как жившая в Тверской губернии Агафоклея Полторацкая (?–1822), двадцать два раза[164]. Современным женщинам такое трудно представить (о мужчинах и не говорим). Дворянки демонстрировали максимальную репродуктивную активность, если судить об этом исходя из заключений культурных антропологов. Задаваясь вопросом, «сколько за всю жизнь детей может родить одна женщина», С. А. Арутюнов и С. И. Рыжакова отвечают: «максимум 15–20, на самом же деле еще меньше»[165]. Примерно столько же «оптимизма» заключено в утверждениях зарубежных исследователей. Например, культуролог Алин Руссель (Aline Rousselle) полагает, что «современная женщина, выходящая замуж в двадцать четыре, способна выносить семь или восемь детей, если она кормит своих младенцев, или десять и даже пятнадцать, если не вскармливает»[166].

Когда же в ведомственной документации, в родословных или имущественных документах дворянской семьи, в мемуарах фигурировали два-три ребенка[167], это, как правило, означало выживших и достигших взрослого состояния детей. Отождествлять их с общим числом пережитых женщиной в течение замужества беременностей было бы неубедительно, за исключением случаев раннего прекращения брака в результате преждевременной смерти одного из супругов[168], болезни или раздельного проживания.

Так, мемуаристка Н. Н. Мордвинова сообщала о гибели прадеда во время первой же беременности своей прабабушки: