Человек с чужим лицом

Юноша развернул копию безграмотной писульки, скрупулезно снятую усердным переписчиком, и, подавив зевоту, прочел:

«У нас в даму фсе ладно — люди здаровы а такоже скот и птицы в благапалучии пребывать изволют. О графушка свет ачей маих хачю штоп вы пребывали во здравии и я магла б вам служить. Люби мя, не миняй на времиных обажательниц кои фсе сваи хитрости патребляют для улавления любви. Сие мучит вернова и преданова друга и слугу твово. Адна мысль утешат мя — штомы с табой типерь навечно ниразлучны. Где тибя помянут — там и миня вспомнют…»

Дальше читать помешал жирный клоп, который нарочно дополз по потолку до того места, под которым восседал молодой человек, и метко спрыгнул вниз — аккурат ему за ворот. Юноша вновь чертыхнулся и, корчась на хлипком стуле, попытался извернуться, дабы почесать спину в месте укуса. Сам себе он напоминал сейчас вот такого клопа: он также почти добрался до цели, и теперь оставалось лишь ждать, дадут ему довершить начатое либо прихлопнут как букашку. Однако как же ему все-таки проникнуть в Грузино? Для осуществления миссии, порученной ему тайным обществом, это был ключевой момент. Имение охраняли здоровенные гайдуки, фанатично преданные Аракчееву и, следовательно, самой Минкиной. Мимо них и мышь не проскочит. Их не подкупишь. К тому же предстояло преодолеть несколько карантинов… Нет, это совершенно немыслимо.

Сведения, почерпнутые из полуграмотных цидулок Минкиной, оказались крайне скудны. Но в три часа пополудни прибежал мальчик и принес записку от человека из дворни, подкупленного в самом Грузино.

Жестокость Минкиной принимала все более изощренные формы. На днях горничная Прасковья Антонова, девица пятнадцати лет от роду, завивала «барыню» и нечаянно обожгла ее горячими щипцами для волос. Настасья пришла в неистовство. Сперва она терзала раскаленными докрасна щипцами девушке лицо и груди, а потом приговорила ту, полуживую, к порке розгами. Настасья всегда сама руководила экзекуциями. Вскоре ей показалось, что Прасковье мало розог, и Минкина приказала продолжить бить ее батогами, после которых девка уже не встала. В своей записке шпион называл Настасью не иначе как «монстрою»: «монстра разгневалась», «монстра умаялась, бивши», «монстра повелела взять в батоги».

Но все это было не интересно, потому что происходило не в первый раз. Любопытным в записке являлось то, что брат замученной девки Прасковьи, Василий Антонов, ищет «человека мужеска пола», потребного для участия в похоронном обряде, и готов провести его через все посты и даже гайдучьи разъезды. Отчего-то в самом имении такового не нашлось. Об этом верный человек писал как-то глухо, будто не хотел или боялся доверить бумаге причину такого положения дел. Может, тело настолько изувечено, что обмывальщицы боятся к нему подступиться? Но отчего в записке сказано, что нужен именно мужчина? Обычно покойников обмывают женщины. Впрочем, это нам только на руку…

Молодой человек отпустил мальчишку, наказав, чтобы тот передал на словах (так спокойнее) платному шпиону: пускай Антонов ждет его сегодня на закате солнца возле старой «прощи», что на перекрестке почтового тракта. «Прощами» на Руси было принято называть часовни, поставленные по случаю прощания с отправлявшимися в дальний путь. Символично. У него тоже свой путь.

Затем юноша дунул на свечу и повалился на лежанку, не раздеваясь. До вечера оставалось совсем немного, а ему очень нужны будут силы. Где-то внизу надсадно заливался соловей — судя по всему из тех, коим жестокие хозяева нарочно выкалывают глаза, чтоб пели пожалостливей, с надрывом.

* * *

Ему приснилась «черная смерть». Даже не она сама — невидимая, и оттого еще более страшная убийца, приплывшая в тухлых трюмах торговых фелюг с загадочного Востока в купеческую Астрахань, а оттуда с товарными обозами расползшаяся вглубь великой державы. Пригрезились «чумные камни». Много-много уходящих за горизонт «чумных камней». И на каждом сидела крупная, размером с хорошего кота, серая крыса, злобно скалясь и топорща усищи. Это потом, не без помощи иноземных лекарей, с грехом пополам разобрались, что никакая это не чума, а совсем новая болезнь — «моровая язва», или, по-ученому, холера. Но они-то поначалу думали, что столкнулись с чумой…

Его разбудили страшный грохот и истошные вопли за стенкой. Юноша вскочил со своего спартанского ложа и пулей вылетел в коридор. Надрывалась постоялица соседнего нумера — толстозадая пожилая купчиха:

— Ить в саму титьку, в саму титьку кусила, стерьва!