Человек сидящий

Оставалась сотня метров, когда к нему подошли полицейские. Это была обычная проверка документов, каковые у Кайрата имелись и выправлены были очень качественно, как потом выяснилось. Но что-то в душе его сыграло, и он побежал. Никаких объяснений этому поступку он потом так и не нашел.

— Устал я очень за этот год, перенервничал, упорол косого, — рассказывал он свою историю, сидя на втором ярусе шконки перед отбоем.

Слушавшие его зэки за границей не бывали и про Остапа Бендера не читали, потому не могли оценить трагикомизм ситуации. Но улыбались. Все в рассказах Кайрата было из другой жизни. Они замолкали, когда его слушали, он говорил хорошо, и это был другой мир, модели из журналов и жареные перепела, хамон и швейцарский сыр — и вот он, человек, который все это трогал и пробовал.

В Польше его арестовали по новым документам, никто их не поставил под сомнение. В Москве его объявили в розыск по старому имени, а в Польше осудили за незаконное пересечение границы по новому. Кайрат был спокоен. Приговор в Польше был несуровый, на это и ушли имевшиеся при нем ресурсы.

Отбывать наказание (а по новым документам он был тоже русским) его должны были отправить в порядке реадмиссии в Россию. Кайрат первый там был в розыске, а Кайрат второй не существовал.

Когда спустя полгода его с конвоем доставили в Шереметьево, он исчез. Снова «решил» вопрос. Просто ушел от польского конвоя, а конвой родины его не заметил.

Документы второго Кайрата были выброшены, началась третья часть эпопеи, которая закончилась быстрее остальных. Его задержали, это произошло глупо и случайно, он просто немножко перебрал в ресторане, и его на улице остановили полицейские.

Арест был неизбежен.

Суд прошел жестоко и скоро, долгий розыск сыграл свою роль, и Кайрат получил почти максимальный срок. В суде он хамил судье, прокурору и секретарю, что прибавило судье уверенности при назначении срока.

В колонии Кайрат вдруг понял, что денег у него больше нет совсем.

Передачи, деньги на телефон — да все, вообще все, что могло потребоваться в зоне на весь срок, стоило бы для него как два-три похода в рублевские бани с девочками из глянцевых журналов. Но те деньги были потрачены, а других не осталось.

Снова в его жизни появился отец. Важные гости ездить к нему перестали, слухи о сыне разлетелись быстро. Да и не до них теперь было старику. Он научился отправлять посылки, оплачивать передачи и класть деньги на телефон. Научился ждать.

Кайрат не злоупотреблял, просил отца лишь по нужде.

— Ничего, выйду, заработаю, верну ему все, — говорил он, когда раскладывал продукты из мешка с передачей.

Отца он любил, а тот любил его.

И «Мазерати». Машина держала его на плаву. Он хотел к ней.

— Вот освобожусь, сяду за руль и поеду. — Это слышали от него часто.

Куда ему теперь на ней ехать, этот вопрос он себе не задавал, а если и задавал, то хорошо скрывал.

Получилось иначе. Друг-коммерсант, на которого была оформлена мечта Кайрата, потерял интерес к дружбе. Бизнес в это время у него начал закисать, и он закрыл одну из финансовых дыр пылящимся в гараже активом.

Кайрату он об этом не сказал из человеколюбия. Он ему оставил мечту. А мечта дороже машины. Даже если это «Мазерати».

Дробилка

Отряд, в который определили Фарида, располагался в бараке напротив медсанчасти. Раньше в нем жили ВИЧ-инфицированные, потом отдельный загон для них отменили, людей повелели условно считать людьми и распределили по отрядам.

В этот барак отправили жить работяг из цеха по размельчению шин. Распределяли сюда тех, кто не умел вообще ничего и возможностями устроиться потеплее не обладал.

Фарид был из таких. Родом из небольшого приуральского городка, он успел окончить школу и отслужить во внутренних войсках, а с работой не сложилось. Родители, почти пенсионеры, помыкались с ним несколько лет, но тут подоспело уголовное дело за пакетик спайса, и их сын поехал этапом в Тагил.

В карантине он честно сказал, что ничего не умеет и денег у семьи нет, но от работы отказываться не стал. Тогда он еще не знал, что в зоне работа работе рознь.

Приезжавшие с проверками в колонию уполномоченные по разным правам писали в справках, как здесь все хорошо устроено для всех двухсот работающих из двух тысяч сидельцев. Они переживали, эти проверяющие, о том, что надо бы и других устроить, ведь труд исправляет.

Они заходили в огромные швейный и литейные цеха, заглядывали на столярное производство, косились на гараж, где был автосервис, смотрели на линию пеноблоков и проходили мимо шинной гряды, за которой прятался цех с дробилкой. Никто из них никогда не задавал себе вопроса, как же с этим хозяйством управляются двести человек?

А они и не управлялись. В ворота из жилой зоны в промышленную в свободные от проверок дни текли толпы, работали в зоне не меньше тысячи человек. Двести рабов относительных и восемьсот полноценных.

Фарид попал в последние.