Человек сидящий

Позавчера он пришел с обыском в наш барак. С ним были еще безопасники, спецназ и собаки. Ничего необычного в этом нет, если в штате есть спецназ и собаки, им надо что-то делать. Специально для них придуманы такие вот «обысковые мероприятия», когда весь отряд выгоняют из барака на улицу, люди строятся рядами и ждут, пока будет проведен тотальный шмон. Недовольных выносят. Зэки не любят, когда их носят, они любят ходить сами, потому недовольные встречаются редко.

Тут он и нашел в моей тумбочке ракетку, и я сам был виноват, в тумбочке может храниться минимум предметов, и список их строго ограничен. Ракетки для настольного тенниса там точно нет.

— Так что будем делать? — задумался Иваныч. — Хранить тебе ее у себя нельзя, в перечень разрешенных вещей не входит.

— Не входит, — кивнул я.

Он очень любил инструкции. В лагерной системе инструкций великое множество, и меняются они с чрезвычайной скоростью. Евгений Иванович не переживал. Он выучивал то, что успевал, и требовал от всех исполнения того, что он помнил. Того, чего он не помнил или не знал, для него не существовало.

Сейчас он явно подыскивал какую-то инструкцию.

— Запрещенные предметы подлежат уничтожению, — проговорил он наконец.

— Евгений Иванович, — сказал я ему, — ракетка представляет собой ценность, вы согласны?

— Да, — ответил он, но не согласился на самом деле.

Он не мог смириться с тем, что это можно считать ценностью. Он искренне считал, что такие деньги на ракетку могут тратить только дураки. Но дураков всегда жаль, на это я и рассчитывал.

— Я нашел приказ начальника 2001 года о том, что все ценные спортивные и культурные предметы должны храниться в клубе. Там так и написано: «ценные спортивные и культурные предметы».

Приказ мне помог отыскать завхоз клуба.

— Покажи, — обрадовался Евгений Иванович.

И забрал у меня документ.

Через неделю он передал мою ракетку в клуб. Попутно я сумел договориться с ним, что буду забирать ее к себе в барак для ухода.

— Ценные вещи требуют ухода, — пояснил я Евгению Ивановичу.

— Отстань от меня со своей ракеткой, — искренне попросил он.

Я отстал. Ценный спортивный предмет так и лежал у меня в бауле. Если его находили при шмоне, я говорил, что мне лично разрешил Евгений Иванович. Никто не проверял.

Иногда перед отбоем я раскладывал на кровати фотографии и клал рядом ракетку. Она так и осталась вещью с воли и не срослась с тюрьмой.

Ненадолго становилось хорошо. Там никогда не становится хорошо надолго.

Когда освободился, ракетку я оставил в клубе, как и обещал Евгению Ивановичу.

Взросление

Аслан был молодым осетином из очень хорошей московской семьи.

Он так и сообщил об этом завхозу сразу, при первом разговоре, как только его привели из карантина. Завхозу, тоже молодому осетину из хорошей семьи, но из-под Владикавказа, это понравилось.

Особенно понравилось то, что хорошая семья Аслана очень переживала за мальчика.

— Звони своим, брат, все сделаем, брат, жить будешь в отряде ровно, дневальным тебя к себе возьму, срок у тебя маленький, через полтора года на УДО пойдешь.

Аслану срок — три года — маленьким не казался, да и полтора года до условно-досрочного освобождения тоже пока не укладывались в голове, но, как воспитанный человек, он спорить не стал и позвонил домой.

Дома очень обрадовались встрече с земляком и сразу согласились перевести на счет жены нового друга объявленную сумму — 150 000 рублей. То, что счет именно жены, благодетель пояснил просто — ну не начальнику колонии ты будешь переводить, он же тебя не знает. Не поспоришь.

Завхоз начал рьяно. Аслану дали хорошее спальное место в недавно отремонтированном кубрике, подогнали по размеру робу, что сделать на первых порах очень непросто, добыли обувь по размеру, что счастье, а через две недели даже справили разрешение на посещение спортзала и игру в футбол, что одномоментно расположило всех зэков против новичка. Это было слишком. Столько благ одному и сразу простить невозможно.

Но новые осетинские друзья не обращали на мужичье внимания.

Ко всему Аслан был высок, плечист и породист, что окончательно отторгало от него худых и сутулых бедолаг. Спасти ситуацию не могли ни его незлобивый нрав, ни наивная улыбка небитого столичного юноши.

Футбол он любил искренне и неплохо играл, но заигрывался, замедлял игру и передерживал мяч, он жаждал обвести всех и забить сам, поделать с этим ничего не мог, а пас отдавал, когда было уже совсем невмоготу. Смотреть при этом на него было больно, он страдал, хотел, чтобы мяч принадлежал только ему.

Поэтому и среди футболистов отряда дружбы он не нашел.

— Мы тебе сами до начала игры будем ноги отбивать, еще в бараке, — сказал ему однажды один старый сиделец, который играть не любил, но смотрел на поле, когда получалось, и в футболе понимал.

Так прошел месяц. Аслан обустроился, привык, приобрел вальяжность, жаловался лишь на плохой сон: в бараке многие храпели, а это сильно мешает.