Человек сидящий

Удивительна ситуация тем, что я завхоз, назначенный администрацией, и пусть колония режимная и завхоз здесь должность бытовая — порядок обеспечивать, но этот вопрос, понятийный, тоже на мне. Уйти от него нельзя. Если человек действительно педофил и сидит за свое, я не могу его просто выпустить в отряд. Это опасно для всех: барак могут объявить «загашенным», люди откажутся в него заходить, если в нем наравне со всеми — «ровно» — будет жить человек, за которым сексуальное насилие по отношению к ребенку.

Но вопрос еще и в доказанности. Уже давно приговор по «педофильской» статье в зоне не означает автоматически наступающих последствий. Люди знают, как работает следствие, как появляются уголовные дела. Знают цену суду. И потому разбираются в каждом случае сами.

Сегодня разбираться предстоит мне.

Мужчина коренаст, широкоплеч, невысокого роста, чуть сутулится и оттого смотрит исподлобья. Глаз не прячет. Но взгляд неспокойный, ожидающий. Это ничего не значит. Никто не приходит спокойным из карантина.

Я молчу. Времени у меня немного, но я молчу. Странно, допрашивал я последний раз пятнадцать лет назад, но ощущения те же, я даю сделать первый шаг и запускаю щупальца. При входе он протянул руку, но я не пожал ее. Он «под вопросом».

Это его беспокоит.

— Я на централе ровно сидел, — не выдерживает он, — с людьми.

— Я знаю, — отвечаю я.

Конечно же, я не знаю наверняка, мне не до него, но ему сейчас кажется, что вокруг люди, у которых нет никаких интересов, кроме как к нему. Пусть пока думает так. Однако он приехал не как отделенный, значит, и не было принято на централе такого решения. Но сейчас новая жизнь, и то, что было там, прошло. Зона — это ад, чистилище централа не в счет.

— Приговор дать? — снова не выдерживает он.

Я молчу, он сложный, и я пока не вижу его сути.

— Нет, так расскажи, — отвечаю ему, когда он привык к паузе и начал успокаиваться.

Он начинает рассказывать. Все, как я ожидал. Девочка, она выглядела на семнадцать, высокая, грудь у нее, реально даже не думал, что ей двенадцать всего. Подвез на машине, разговорились, он предложил, она сама в штаны к нему залезла. Секса как такового не было, сказала, что девственница, он и не настаивал, но то, что делала, явно не в первый раз. Хорошая версия. Только слышал я такое здесь не однажды. И прокололся он.

Осталось только, чтобы сам это понял.

— Сколько, говоришь, ездили вы с ней на машине?

— Долго, часа четыре!

— Что делали?

— Разговаривали.

— И о чем разговаривали? Что тебе девочка двенадцатилетняя четыре часа рассказывала? Про школу? Про игрушки? Про мультики? Про маму, про манную кашу на завтрак? Про домашнее задание? — Я говорю очень спокойно. — Ранец школьный куда она положила?

— На заднее сиденье… — Он уже понимает все.

— Что там, зайчик был розовенький на нем?

Он пытается начать говорить, ему хочется исправить ситуацию.

Это хорошо, что есть такое желание. Я предложу ему вариант.

И предложил. Вынести его ситуацию «на общее», чтобы люди решили, что с ним делать, или он сам сейчас пойдет к отделенным. Выбор. Всегда должен быть выбор.

Отделить вновь прибывшего означает для него мытье унитазов, уборку курилки, жизнь в уголке для таких же, как он, запрет заходить в пищевку. У него нельзя ничего брать, с ним нельзя здороваться, у него будет своя посуда. Это не значит, что его можно бить или насиловать.

Он отделенный, но сучьи методы не допускаются и в отношении его. Понятия не позволяют. Не менты же. По ментовским законам в зоне мы бы перерезали друг друга. А по понятиям ничего, живем.

И да, это навсегда.

Он не раздумывает. Он согласен.

Он на удивление легко вжился в этот статус. Мыл отхожие места, мел курилку. С воли его поддерживали, передачи он получал. Улыбался. Ходил в церковь — часто и искренне.

Когда я освобождался, он попрощался со мной в локалке, хотел было протянуть руку и отдернул. И даже сказал спасибо.

Я не знаю за что.

Ракетка двойного назначения

Евгений Иванович не верил. Он бросил заполнять очередной акт об уничтожении обнаруженного в ходе обыска кустарно изготовленного «предмета типа заточка» и смотрел на меня.

— Зачем это такое нужно? — осторожно спросил он.

— Это профессиональная ракетка для настольного тенниса. Поэтому дорогая, — вежливо пояснил я ему.

— Пятнадцать тысяч рублей? — еще осторожнее спросил он. — Откуда она у тебя? Точнее, зачем?

Иваныч был одним из немногих инспекторов отдела безопасности, способных к контакту. За свои пятьдесят с небольшим лет он повидал всякого. Удивить его было сложно, ему просто стало неинтересно удивляться. Но я сумел это сделать.

Вообще, мне повезло, что именно он изъял в ходе шмона мою ракетку. Все его считали занудным. А это было не так. Просто он любил вникать в суть проблем и ему не следовало мешать. И в нем не было истинной вертухайской подлости, он и среди своих держался сам по себе. Когда он шел по зоне, всегда сутулился, как бы закрываясь плечами, и его губы шевелились, говорить он по-настоящему любил только с собой.

— Там у нее еще чехол термоизоляционный. Он тоже дорогой, — так же спокойно сказал я.