Человек, стрелявший ядом. История одного шпиона времен холодной войны

На заключительном заседании конгрессмен выступил по-английски, словно это был американский суд, и показал себя опытным оратором. Периодически он делал паузы, давая переводчику время изложить его мысли по-немецки. Как и Дарья Ребет с Адольфом Миром, Кёрстен не наносил удар лично по Сташинскому. Еще двумя неделями ранее в письме сенатору Додду он определил цель визита в Карлсруэ: указать на исходившую от Кремля угрозу и привычку его вождей убивать политических противников. Американец заявил, что, не сознайся Сташинский год назад, через какое-то время жертвой «сердечного приступа» благодаря очередному достижению советской науки мог бы стать кто-то из беспощадных критиков Москвы в ООН. Кёрстен поместил убийства двух лидеров националистической эмиграции в общий контекст украинской политики большевиков. Адвокат упомянул о Голодоморе 1932–1933 годов, Большом терроре конца 30-х и жестоком подавлении восстания политзаключенных в Кенгире в 1954 году. В этом лагере на территории Казахстана преобладали украинцы – в немалой степени пленные бойцы УПА.

Перейдя к сути дела, конгрессмен заявил, что миссис Бандера не ищет мести, а желает только справедливости, ведь убийцу не взяли с поличным – он бежал на Запад и здесь добровольно сознался в злодеяниях советского правительства и собственной причастности. «Настоящими преступниками», которых должен разоблачить этот процесс, по его мнению, были Хрущев и его подручные. Американец утверждал, что процесс доказал вину Совета министров СССР в умышленном убийстве. Суд, увы, не имеет возможности покарать истинное зло, зато он может вынести приговор, который войдет в историю, – провозгласить руководство СССР организаторами этого преступления. Такой приговор даст второе дыхание народам, страдающим от заговора российских большевиков324.

Выступление Кёрстена добавило оптимизма Сташинскому. Но затем его ждал холодный душ: Ярослав Падох обрушился не только на московских заказчиков, но и на исполнителя убийства. Вслед за Падохом слово взял защитник – Гельмут Зайдель, – и чаши весов Фемиды, казалось, вновь дали Сташинскому надежду. В ходе процесса обвиняемый твердил одно и то же: он считал борьбу за независимость Украины обреченной на поражение и, совершая убийства, верил в идеалы коммунизма. Только после гибели Бандеры он понемногу стал понимать, что наделал, и раскаиваться. Зайдель в заключительном слове лил воду на ту же мельницу. Выступление его было хорошо продумано и произвело на всех сильное впечатление. Один из бандеровцев писал, что немец говорит тихо, но уверенно и показывает безупречное владение предметом. А главное – ловко использует ошибки и неудачные выражения стороны обвинения, находя всё новые смягчающие обстоятельства. Владимир Стахив, один из соратников Дарьи Ребет, так описал свои впечатления от речи Зайделя: «Защитительная речь доктора Гельмута Зайделя была мастерски выстроена и блестяще исполнена»325.

После краткого предисловия Зайдель перешел непосредственно к клиенту: «Я защищаю Сташинского-человека – такого же, как вы и я, – крестьянского сына, поставленного случаем и судьбой в тяжелое положение. Человека, с которым я познакомился, – вначале несколько скрытного и сдержанного, но позднее любезно и чуть ли не радостно откровенного, с феноменальной памятью. Поэтому просто ужасаешься, увидев контраст между ним и совершенными им делами». Адвокат назвал такое различие плодом воспитания Богдана – внушением ему идеологии марксизма, советского патриотизма и покорности начальству. «Перед судом предстал человек, пришедший из страны, где господствуют совсем иные морально-этические понятия. Ему сказали, что индивидуальной свободы не существует, что свобода – добровольное и осознанное служение необходимости. А кто может определить необходимое лучше самого Совета Министров Советского Союза?»

Адвокат заметил, что не намерен оспаривать мнение прокурора о том, что КГБ – не военная организация и подчинение воле его руководителей не смягчает вину бывшего агента. Само собой разумелось, что в КГБ дисциплина строже любой армейской. Тем не менее Зайдель не сделал главным аргументом защиты выполнение приказа, а подчеркивал, что гибель Ребета стала прямым следствием идеологической обработки Богдана коммунистами. К тому же Сташинский понимал: если он откажется убивать, то убьют его самого. Отсюда Зайдель и выводил важнейший тезис: «То, что я сейчас скажу, полностью соответствует моему глубокому убеждению юриста, а именно: подсудимый – не преступник как таковой, а лишь соучастник».