Человек в чужой форме

— Ах, это, — протянул Яшка с видом заправского казановы, — а ты никогда ничего не понимаешь. С женским полом надо поласковее и повежливее, не то, как вы с Андрюхой, барсуки из норы. Я ничего никому не пудрю, а вот они сами.

— Голову тебе когда-нибудь оторвут.

— Ничего, пришьете.

Он не договорил: послышалась знакомая слоновья поступь, и в помещение величественно взошла товарищ Ткач со своей толстой сумкой на ремне, из которой топорщились депеши большие и малые.

— А-а-а-а, допрыгался, посадят тебя, — позлорадствовала она, узрев Анчутку, — а я знала, что этим вот все и закончится.

— Э, что закончится-то? — возмутился Яшка. — Чего сразу? Ничего я не делал, что вяжетесь постоянно!

— Разберутся, — многозначительно пообещала товарищ Ткач, — а пока на́ вот, держи корреспонденцию, а то не улыбается мне снова у вас под дверями закрытыми прыгать. Что за люди? Ни КПП, ни пропусков, не прорвешься к вам без тарана.

И, продолжая ворчать, отправилась к Остапчуку. Анчутка повертел в руках конверт:

— Кременецкое шахтуправление… ох и славный город! Старый-престарый, весь в камне высечен, на окраине гора какой-то королевы — и крепость наверху. Ох и полазили мы там — любо-дорого вспомнить. Винишко, опять же…

Сластена Анчутка не закончил: в коридор вышли товарищ Ткач и Остапчук, который, продолжая начатый разговор, втолковывал женщине о том, какое огромное значение имеет ее, Ткач, служба, и по этой самой причине ни в коем случае нельзя впадать в отчаяние и тем более грозить наложить на себя руки.

— …все мы, дорогая моя товарищ письмоносица, должны на износ работать. На том свете отоспимся, — сулил Иван Саныч, выпроваживая растаявшую Ткач и прикрывая за ней дверь.

Проходя мимо пацанов, резко остановился и прошил бдительным взглядом:

— Это еще что у тебя? Дай, — и прежде чем Яшка успел спохватиться, выхватил у него письмо. — Кременецкое шахтуправление, вот как.

— Иван Саныч, как не стыдно! Отдайте, — Анчутка вцепился в конверт, потянул к себе, — что за дела? Это ж военная тайна.

— Кибальчиш, тоже мне! У вас все военная тайна, кругом таинственность! — проворчал сержант. — Да забирай, можно подумать…

Саныч не договорил, открылась дверь, Акимов позвал:

— Товарищ сержант, на минуту.

Остапчук скрылся в кабинете.

Колька напряг слух, но дверь была закрыта плотно. Минут через пять она отворилась, вышли Остапчук, Акимов и полковник Константинер. Последний, пожав им руки, благодушно продолжал разговор:

— …нет так нет, вы правы со своей точки зрения.

Он коротко и строго глянул на Анчутку, но и рта открыть не успел, как Яшка-подлиза шелковым голосом поведал: «Это нам, товарищ полковник», и, постукивая хвостом, протянул конверт.

— Пройдемте, — принимая депешу, приказал полковник, — для вас воспитательная программа. О скромности в быту.

Они ушли, Акимов похлопал Кольку по плечу:

— Для тебя тоже вопрос, товарищ поднадзорный. Начнем с главного: ты почему училище прогуливаешь? Что ли все науки осилил?

— Помогаю я.

— Не числишься в увээр, так что нечего там ошиваться! Военный объект, — решительно заявил Палыч.

Колька возмутился:

— Это что значит, товарищи? Нельзя мне работать, что ли? Для семьи лишнюю копейку!

Неузнаваемый Акимов гаркнул:

— А ну цыц, рвач! Степуху получаешь, батя с мамой зарабатывают, а тебе все мало! В общем, так: еще раз я тебя увижу на этих стройках века — влеплю нарушение режима, понял?!

Колька хотел ответить, накипело на душе, и много, и по делу, и все-таки здравый смысл, народившийся и уже достаточно закаленный, приказал: закрой рот и уходи. Так он и сделал.

Когда дверь за ним закрылась и сам он, яростно пиная все, что под ботинки попадалось, ушел, Остапчук все-таки заметил:

— Серега, не крутоватенько ли?

— А что с ними нянчиться? Развели тут колонию макаренковскую, трудовое воспитание! — огрызнулся Сергей. — Какого лешего Пожарский в этом болоте ошивается? Что эти болваны там делают, Яшка, Андрей? На каком основании, позволь узнать, развел он тут батьковщину?

Саныч, понимая, что дело не в том, кто что развел, а в том, кто товарищу Гладковой цветы-конфеты таскает, благоразумно молчал.

— И этот Константинер хренов приперся, своих выручать. «Товарищ, войдите в положение…»

— Так у Тамарки-то получилось, — не выдержав, усмехнулся Остапчук, — что ж, ей можно, а ему нельзя? К тому же все-таки не факт, что кузнецовские бузу начали. Четверо-то против восьмерых.

— Не начали они, кто спорит, но порезаны-покалечены-то фабричные, — упрямился Акимов.

— Что им сделается, небось зашили уже и выставили на мороз, — делано-нейтрально заметил сержант, размышляя о другом, — и пошли они, солнцем палимы, кто отсыпаться, кто водяру хлестать. Причем в хоромах, которые им те, что у нас сидят, ремонтировали.

Тут он зачем-то вытащил платок, развернул, потом опять сложил, разгладил, уложил обратно в карман и закончил:

— Парадокс, а?

Сергей удивленно посмотрел на старшего товарища: какой-то Саныч чрезмерно задумчивый, не так, как обычно, после полноценного ора. Акимов осторожно призвал к порядку:

— Хорош философию разводить. Вот пусть Сорокин с этим хреном разбираются.