Человек в искусстве экспрессионизма

В 1910 году Вахал становится участником единственного в своей творческой биографии объединения, на правах его соучредителя, – Sursum. В него вошли такие же, как он сам, последовательные индивидуалисты. Один из них, замечательный и гораздо более Вахала при жизни обласканный славой чешский художник Ян Зрзавы однажды напишет ему в письме: «…красота и гротеск растут из одного источника, мы оба в начале нашего творчества вышли из одной общей точки, а теперь расходимся, идем к одной цели разными путями. Вы в своей душе глубоко чувствуете красоту, а потому характером своего таланта раскрываете уродство, дабы больше захмелеть и яснее видеть сияние красоты. Будете и дальше творить ужасные образы, внешне безобразные, но в них и за ними всегда будет сиять красота, как в красоте Леонардо мы ощущаем чувственное дыхание чудовищ»¹⁰. Письмо датировано 1911 годом, когда Зрзавы уже осознал внутреннее свое расхождение с «Сурсумом», но продолжал размышлять над скрытым, таинственным характером красоты, тогда лишь реальной, когда она заключает в себе другую, уродливую сторону жизни.

Конечно, все выше сказанное о творческом методе Вахала – тотальность текста, сопряжение уровней – высшего и низшего, обращение с магическим знаком, с эзотерическим материалом в целом и даже мистификация, с ее романтическими корнями, – все это больше соотносится с символизмом, чем с экспрессионизмом. Действительно, «Сурсум», например, формально относят к так называемой «второй волне» символизма. Формально потому, что ни о какой чистоте стиля здесь не может идти речь, хотя бы из-за того, что в Чехии параллельно развивалось несколько линий – импрессионистическая, символистская, кубо-экспрессионистическая. Стадии развития накладывались друг на друга, технические приемы заимствовались, стилевые границы размывались. Как отделить Вахала-мистика от Вахала-пророка? Куда деть Вахала играющего? Смеющегося, и над собой в том числе? Бесспорно лишь то, что мистицизм символизма и пророческие прорывы экспрессионизма ему гораздо ближе, чем марксистская эстетика авангарда. Левые течения Вахал жестоко высмеял в «Кровавом романе», противопоставив их, между прочим, экспрессионизму. О последнем он вспоминает в связи с картинками кровавых романов. На него, как и на целое поколение чешских художников, произвела неизгладимое впечатление пражская выставка предтечи экспрессионизма Эдварда Мунка 1905 года. Хотя и великого норвежца, и бросившихся ему подражать чехов Вахал также не забыл спародировать (см.: «Темница жизни и мистики» 1907, масло на картоне; диптих – левая часть – 29,6 X 20,5; правая – 28,6 × 19,5).

Кровавые романы – жанр народной рекатолической литературы, собирать их Вахал начинает с 1910-х годов. Это были издания для народного чтения, призванные устрашать еретиков и правоверных католиков душеспасительными картинами мучений грешников в аду. Этот, по определению Вахала, «литературный хлам» издавался в XVIII–XIX веках в виде тонких тетрадок в мягких обложках. О картинках было упомянуто выше, но и картины наказаний грешников пересказывались здесь с барочной экспрессией. Вахал восхищался раблезианским пиршеством народной фантазии. Кровавые романы, по его мнению, были образцом незаслуженно забытой, «хорошей литературы», в отличие от той, которая издавалась с 1890 года. С 1890-х начинается чешская модерна или сецессия, так что это выпад и против самого себя.

Гравюра из книги Якуба Демла «Крепость смерти»

«Пародия, ирония и мистификация скрыты в самом сюжете вахаловского «Кровавого романа» как единый конструктивный принцип», – пишет автор русского перевода¹¹. Вахал задумывает литературоведческий трактат, но по ходу изложения настолько «увлекается» сюжетами (он признается, что использовал мотивы более сотни народных романов), что постепенно исчезает как автор-исследователь, а появляется на разных уровнях интертекста в самых разнообразных ипостасях. В романе содержатся пародии на сам жанр, на метод литературоведческого исследования, осмеиваются современные направления в искусстве, коммунизм, католицизм, оккультизм, равно как собственное творчество автора. Интонация смеха изменяется от тонко ироничной до саркастически едкой. Вахал подшучивает и над собой, и над своими друзьями. К примеру, страстный почитатель художника, один из первых коллекционеров его работ, учитель и библиофил Йозеф Портман, был выведен в романе как граф Портмон, на что обиделся и впервые не приобрел в свою коллекцию эту книгу. Как и другие вахаловские тексты, книга была отпечатана ничтожно малым тиражом – 17 экземпляров, что исследователи творчества Вахала также трактуют как самопародию: народная книга стала недоступна для народа.